Новый мир. № 3, 2003

Как заработать? Она молилась всю ночь — шепча молитвы, которые успела выучить, пока ходила в храм, и своими словами. И все приговаривала: «Господи! Спаси, помилуй, вразуми!», обращая помутневшие глаза в правый верхний угол комнаты, совершенно пустой. Стеновой иконы у нее не было, а те маленькие глянцевые образки, которые в свое время принесла она из церкви, не казались ей достаточно действенными.

Утром она встала и поехала на метро. Вышла из поезда и в длинном переходе с одной линии на другую, где пол выложен оранжеватыми плитками мрамора, как она знала, выщербленными и загрязнившимися, остановилась. Раньше она каждый день делала тут пересадку, направляясь в свою контору. И обычно в этом пятиминутном пробеге слушала музыкантов, которые работали по очереди. Чаще других — бородач со скрипкой и женщина, которая пела «Подмосковные вечера» или «Лен, лен, лен…», широко раскрывая рот с коронками из нержавеющей стали.

Было около восьми, хмурый народ спешил на работу, и в переходе еще не стояли нищие.

Роза набрала в грудь воздуха и запела:

Благословляю вас, леса, Да-да-да, да-да, реки, воды.

Из-за склероза она, оказывается, позабыла некоторые слова и, чтобы восполнить утраченное памятью, вставляла в куплеты «да» и «да-да», точно, несмотря ни на что, отвечала утвердительно на вопрошания жизни.

Она пела так искренне, проникновенно и мощно, что ее слышно было не только на эскалаторе, но и на платформах обеих линий.

И в поле каждую былинку, И в небе каждую звезду.

И представляла себе зеленые тонкие стебельки майского луга и, поднимая зрачки к белому потолку, куда единственно не проникла еще реклама сигарет, смотрела мысленным взором на лохматые звезды, которых на небе не могла видеть уже давно незрячими своими очами.

Пела и сопровождала это благословение соответствующим моменту жестом — не только покровительственным взмахом руки, но и как будто качанием невидимого кадила, как когда в церкви делают обход и кадят ладаном и дымок обвевает молящихся.

Голос ее, в котором больше не было удали и силищи, лился облагороженными густыми звуками среди столбов, разбивавших скопления людей на два потока, которые двигались мимо Розы в противоположных направлениях. Голос этот больше не казался баритоном, каким поют театральные злодеи, разбойники и обманутые мужья, и даже заставлял кое-кого оглядываться: «Старая, а голос молодой». Ее новый голос, голос ранимой женщины — без наива, грубости, сексуальности, — свободно исторгался из ставшего неуклюжим, постаревшего ее тела.

Когда в одном месте Роза почувствовала, что не хватает духу, чтобы закончить фразу, она вспомнила преподанный ей некогда певческий прием: незаметно прижала руками с боков живот. Воздух выдавился из нее, выходя через гортань, и она благополучно, словно на избытке дыхания, завершила высокую ноту.

Люди торопились и поэтому шагали не останавливаясь, но возле поющей замедляли шаги. Кто-то из проходивших, глядя ей под ноги и не обнаружив сумки или коробки для подаяния, бросал тихонько деньги прямо на мрамор возле ее ботинок. И когда она слышала звон монеты, то с достоинством благодарственно наклоняла голову.

И тут впервые публично, на исходе судьбы, в полный голос благословляя равнодушный к ней мир, Роза ощутила наконец то творческое счастье, которому была предназначена и к которому таки привел ее Господь Бог, для чего понадобилось ослепнуть и отчаяться.

Григорий Кружков Жернова созвездий

Кружков Григорий Михайлович родился в 1945 году в Москве. Закончил физический факультет Томского университета. Поэт, переводчик, автор четырех лирических сборников. Переводил английскую поэзию Возрождения, поэму Л. Кэрролла «Охота на Снарка» и проч.

Благовещение

Вестник лилию держит в руке, как свечу, Чтобы не обознаться — та ли дева пред ним, Чтобы не принять служанку, рабыню — за госпожу; Промах (он знает) будет непоправим. Дева потупилась, будто томима виной, — Не понимая, к чему испытующий взгляд Странника и отчего у него за спиной Эти огромные светлые крылья блестят? В левой створке Иосиф строгает и ходит удод; В правой створке гора и над нею виденье Креста; Ангел решился: вот сейчас он колени согнет Перед невестою — и разомкнутся уста.

* * *

Снова небо вспомнил я ирландское, Обижанье вперемешку с ласкою: Словно мать, присевшая на корточки, Утирает слезы детской мордочки. Мокр в ее руке платочек скомканный, Над его лицом ее — как облако, От чьего малейшего движения Происходит плача продолжение Или слез мгновенных высыхание, И улыбка — и в носу дыхание.

Январь

Как хорошо проснуться одному, смотреть, младенчески не узнавая, на белый потолок своей пещеры, на ослепительный холодный день, снега, деревья, гаражи и трубы, на елку праздничную, как Иосиф, наряженный на пир, — за Рождество перевалившую, а там уж скоро и старый Новый год, и непонятно, что дальше делать — праздновать, пенять на календарь или, навьючив сумку на ослика седого, отправляться в тот край, где ласточки не лепят гнезд, а только вьются меж рекой и небом; где корни пышных пальм, как когти грифов, в земле сжимают ребра мертвецов; где даже посох, воткнутый в песок (как сказано в одной старинной книге), тотчас же «летарасли и листочки пущает, а порою и цветет…».

* * *

Глаза твои колкие как колосья Я слышу их шорох перед грозою Глаза твои колкие как колосья Забрось в меня синие эти зерна В сухую бесплодную почву сердца Глаза твои колкие как колосья Они не взойдут никогда я знаю Посеянные между светом и прахом Глаза твои колкие как колосья О черные жернова созвездий

* * *

Я б эту жизнь хранил, как пайку хлеба за пазухой хранят в платочке чистом, завязанном так туго, чтоб зубами не развязать. Но может ли голодный за вечность не отколупнуть ни крошки, а раз отколупнув, остановиться? И что вначале было — хлеб иль голод?

* * *

А этот человечек с хвостиком, что заявиться в мир намерен, но, будучи в душе агностиком, ни в чем особо не уверен, — мир дан ему лишь в ощущениях, и если в нем живет догадка о неких новых измерениях, то неосознанно и шатко… Еще он, как монах с котомкою, дойдет в своих мечтах до края и голову просунет, комкая пелены и завесы рая; и зреньем ярким огорошенный, небес ошеломленный славой, о коей прежде знал не больше он, чем левая рука — о правой, — что он, зверек метафизический, почует в первый миг свободы, счастливо избежавший вычистки, прошедший все круги и воды, — уже решившись биться внаглую за дар случайный, бесполезный, — что он поймет, увидев Ангела, держащего его над бездной?

Книга о жизни

Я уже знала, что нахожусь на Волховском фронте. Большого потока раненых в это время не было — шли оборонные бои, но все равно работали медики напряженно. Кроме раненых поступали и больные воины: простуженные, контуженые и разные другие…

Отработавшие смену медсестры и сандружинницы валились на нары и мгновенно засыпали. Нары из тонких жердочек, покрытые еловыми лапками и брезентом. Укрываются своими шинелями, из-под которых торчат ноги в кальсонах. Сапоги-кирзачи, стоявшие на полу, — каждая пара похожа на свою хозяйку «выражением» голенищ, каблуков…