Максим Амелин В огонь из омута

Амелин Максим Альбертович родился в 1970 году в Курске. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Автор двух книг стихов. Лауреат премии «Антибукер». Живет в Москве, занимается книгоиздательской деятельностью.

* * *

Мне тридцать лет, а кажется, что триста, — испытанного за десятерых не выразит отчетливо, речисто и ловко мой шероховатый стих. Косноязычен и тяжеловесен, ветвями свет, корнями роя тьму, — для разудалых не хватает песен то ясности, то плавности ему. На части я враждебные расколот, — нет выбора, где обе хороши: рассудка ли мертвящий душу холод, рассудок ли мертвящий жар души? Единство полуптицы-полузмея, то снизу вверх мечусь, то сверху вниз, летая плохо, ползать не умея, не зная, что на воздухе повис. Меня пригрела мачеха-столица, а в Курске, точно в дантовском раю, знакомые еще встречая лица, я никого уже не узнаю. Никто — меня. Глаза мои ослабли, мир запечатлевая неземной, — встаю в который раз на те же грабли, не убранные в прошлой жизни мной.

Опыт о Неаполе, сочиненный через полгода по благополучном из него возвращении

Будто бы трем поколениям русских этого южного города в узких улочках запрещено было блуждать без особого дела, зрению не полагая предела, непринужденно глазеть по сторонам с расторопностью бычьей, не как орел или лев за добычей, взор кровожадный остря. Нынче не те времена и порядки, — глупая на догонялки да прятки мода пока что прошла, поднадоели шпионские страсти прямоходящим, не скалящим пасти, не волочащим хвосты, — шастай где хочешь и чувствуй как дома всюду, в любом — от Помпей до Содома — городе рады тебе. Всюду не всюду и рады не рады, но, например, безо всякой досады, без отвращения, без предубеждения тайного против принял Неаполь меня, приохотив, не повернулся спиной, между могилой лежащий Марона и причинителем бед и урона к небу воздетым жерлом. Ты, заплывающий неторопливо вглубь от извилистой кромки залива, словно туман, по земле распростилаясь где шире, где выше, солнцу подставя цветущие крыши, мимо живых мертвецов, сказано в прошлой строфе о которых, под небесами всезрящими порох преобращаешь во прах. Это — с Везувия вид, изнутри же — как-то родней, и понятней, и ближе, только в родстве таковом есть и враждебное нечто — не шутка: Батюшков тихо лишился рассудка и в кипарисовый гроб лег Баратынский не здесь ли когда-то? — Да, твоего — чур не я — панибрата слишком опасен удел. Лучше бы — во избежание риска — не принимать, обольстительный, близко к сердцу твою теплоту, дабы избавиться от неминучей, праздным зевакой, которого случай бросил сюда, притворясь, — глядь, королевского замка ворота клонами пары увенчаны Клодта недокентавров гнедых. Надо же! — Сладко встречать на чужбине старых внезапно знакомых, отныне ставших дороже вдвойне, самодержавной царя Николая Первого воле покорных, пылая Севером Юг обуздать, — здравствуй, смирения гордого идол! Как ни таился, но все-таки выдал сам с потрохами себя.

* * *

В ночи, то страша раскатами, то молниями глаза высвечивая пернатыми до самого дна, гроза, небесного гнева яркая возвестница наперед, шары швыряя ли, шаркая подошвами ли, грядет, неведомому какому-то верна приказу, плашмя бросаясь в огонь из омута, в пучину из полымя, над мертвыми, над живущими в оградах и без оград, уча за райскими кущами отверстый провидеть ад.

* * *

Языком эзоповым не владея, потому что поздно учить язык, нечестивца, вора или злодея власть имущих — собственными привык называть именами без оговорок, невзирая на звания и чины, сопричастности не деля на сорок, не преувеличивая вины. Обходи меня стороной, прохожий! ибо только ноги тебя спасут, — нет, не человечий на них, но Божий постоянно я призываю суд, где защитник и обвинитель слиты воедино, свидетель — и тот один, пламенеют гневом Его ланиты, свет сияет истины от седин. Я со древа страха земного зерен не вкушал и не пил боязни вод кесарю назло, как бы ни был черен или бел, — иным наполнял живот, посему, дрожащий, как можно прытче от меня беги, не жалея пят, а не то, напялив личины притчи, за спиною хищники засопят.

Тяжелые строфы

1

 Год от года хор голосов нездешний все слышней и ближе мне, чем земной, жизнь и вещи внутренней, а не внешней поворачиваются стороной ко вполока зрящему и вполуха внемлющему, — возраст особый духа подоспел и вызрел, оборвалась будущего с прошлым двойная связь.

2

Знать не знаю, добрый ли соглядатай, или злой, до времени, до поры притаясь в углу, в темноте мохнатой, на мои торжественные пиры зыркал и облизывался, завистлив, но, незваным гостем на свет измыслив заявиться вдруг по вино и хлеб, он споткнулся, вкус потерял, ослеп.

3

Кем бы ни был сей из немого мрака выходец, ни жажда его, ни глад да не утолятся вовек, однако в месте светлом, злачном, покойном клад золотой ему созревает, чтобы для ненасытимой своей утробы негде приобресть вожделенный плод, а меня б оставить в покое, вот.

4

Вот уже четвертой строфе начало твердое положено наобум, но еще ни слова не прозвучало в простоте, и мной из насущных дум ни одна не выставлена наружу, — пусть и за горами конец, нарушу естество, реки равномерный ток превратя в клокочущий кипяток.

5

Мне ли мироздания да неведом постоянно действующий закон, что и поражениям, и победам, малой кровью купленным, испокон века мало памяти, чести мало? — Шей не шей лоскутное одеяло, хоть лебяжьим пухом его набей, воробьем останется воробей.

6

Только переплавившему в горниле собственного сердца страстей руду грубую, лишь мысли от черной гнили вымывшему, с плесенью наряду, под струей рассудка студеной влаги, о всеобщем ратующему благе достается в руки литая медь — мертвым, нерожденным во слух греметь.

7

Ни к чему морочить, пиша стишата, голову, набитую лебедой, и до ног окатывать из ушата незачем, — красивой и молодой ветхий и юродливый ненавистен: вымыслов тщету от высоких истин, плевелы от зерен предельно прост способ отличить, — отдавая в рост.

8

То, что проговорено смутно ныне, очевидным сделается, когда превратятся снова моря в пустыни, толщу распластает свою вода над песчаной почвой и каменистой, — ты, мой стих, минутного чуждый, выстой и под новым небом сквозь прах взойди, несмотря на засухи, на дожди.

9

Та земля, которая станет мною, от нее же взятым, но в свой черед наделенным тяжестью неземною, пресоставясь вся, из меня вберет зелень, синеву, желтизну впитую, точку переправит на запятую, одного на множество раздробя, — отраженный свет отразит себя.

* * *

Из дому грустно брести на работу, мчаться вприпрыжку с работы домой, плыть по течению к водовороту, осенью, летом, весной и зимой просто гулять по бульварам, усвоив: свет не догнать, не дождаться творца новых — взамен обветшалых — устоев, не оживить ни умы, ни сердца, жадные лишь до подножного корма, что бы ни делать — не сделать, и я — только неопределенная форма существования и бытия.

Галина Щербакова Ангел Мертвого озера

Щербакова Галина Николаевна родилась в Дзержинске Донецкой области. Окончила Челябинский пединститут. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

— Вы продаете аспирин?

— Нет.

— Жаль, жаль. У отца кончился аспирин. Может, у вас есть чудодейственные зелья? Папаша любит делать чудеса.

— Нет, я никакими зельями не торгую. Я писатель.

— А почему вы думаете, что писатели не торгуют зельем?

К. Воннегут.

Мозг

Откуда-то из черного огня, легкая, как андерсеновская балеринка, возникла мысль: «Я не дочитала Воннегута. В книге остались очки». И сам автор, кудрявый, с высунутым языком, почти лизнул ее в нос. Но тут же другая мысль: «С языком — это Эйнштейн. Я их всегда путала». И снова ничего, хотя в черной стене появились сероватые мешки просветов. Одним словом, из небытия ее все-таки вытаскивал Воннегут. Она тогда, перед тем как заложить очки в книгу, замерла на его фразе, что свободу воли надо брать за жабры, только так наступает преодоление. Она решила, что с этим ей надо долго разбираться, и положила в книжку очки. Ведь у нее нет жабр? То, что у нее нет свободы воли, это безусловно. Если бы это был не Воннегут, она отложила бы книгу — и все. Но она уже много лет живет, держась за какую-нибудь чужую мысль. Это ее костыли. И вот доказательство: из небытия ее рванул худенький еврей, чем-то похожий на Эйнштейна, нашел у нее жабры и потянул вверх. Теперь она перед серым окном-мешком. Думает про свободу воли. Самое время! Ей хочется засмеяться над собой, но она забыла, как это делается, с той минуты, когда осталась одна, как…