Новый мир. № 7, 2003

Жизнь была для Сергея непрерывным риском — риском как самым надежным источником поэтического. Но была ли — запрограммированной катастрофой? Как знать. Десятилетним мальчиком он сочинил: «За окном бушует ветер, / дождь в окно мое стучится; / жить не хочется на свете — / Богу хочется молиться». Тут поневоле задумаешься.

Но стихи — остались. Книга издана благодаря усилиям и средствам родных и друзей поэта.

Владимир Портнов. Избранные стихи. Цфат, 2002, 144 стр.

А вот не столь драматический привет из прошлого — от хорошего поэта и великолепного переводчика. Я как-то отрецензировала его сборник 1982 года «Равновесие», стихи из которого — на житейские (бакинский быт, казарма) и литературно-романтические сюжеты — «заворожили» меня («завораживает простота», — замечено поэтом о розе, о ее простодушной верности идее цветка) правдой немодного тогда, как и теперь, повествовательного реализма и «равновесием» между ним и, в стихах другого рода, авантюрами фантазии, гуляющей по эпохам и континентам. Завязалась переписка с этим бывшим бакинцем, потом ленинградцем. А дальше: его переезд в Израиль, затерявшийся след — и вдруг присланная по почте книга, куда вошло и знакомое уже, и новое, вернее, мною не читанное, — потому что совсем нового нет; на исторической родине, признается в письме поэт, сочинение стихов как отрезало, остались одни переводы.

К избранному старого поэта можно бы поставить эпиграф из Пастернака, предваряющий в книге один из верлибров, «Ты помнишь жизнь?»: «Все пытаю себя: / не нарисовал ли я слишком идиллическую картину / 30-х — 40-х годов? / Но закрываю глаза и вижу все тот же мир / странной нищей идиллии: / намытые полы, / веревки с развешанным бельем, / коммуналки и дворы, где жили одной семьей…»

Стихи, перечитанные десятилетия спустя, мне по-прежнему по душе, но лучше я порадую читателя дивным в своей простоте переводом из Жерара де Нерваля: «Где же наши подруги? / В этой жизни их нет: / Светит в ангельском круге / Им немеркнущий свет. / Там, за далью лучистой, / Голубой их приют. / Они Деве пречистой / Нынче славу поют. / О, любовь молодая, / Вся в цветах полевых! / Мы, подруг покидая, / Насмерть ранили их. / Смотрит вечность очами, / Все простившими нам… / Здесь угасшее пламя / Загорается там».

±2

Светлана Бойм. Общие места. Мифология повседневной жизни. М., «Новое литературное обозрение», 2002, 312 стр., с ил.

Об этой книге легко начать разговор, зацепившись за цитату из стихотворения Владимира Портнова о коммуналках. Продолжу ее: «Мы создали свою жизнь <…> И была она оборотной стороной / того страшного и парадного, / что было где-то за нами или над нами. / И, может быть, — <…> она была не оборотной стороной, а лицом». Само это изображение коммунального быта — общее место, хотя и «хорошо темперированное», — и точно так же «Общие места» С. Бойм, профессора Гарвардского университета, — не только Common places (как назывался англоязычный, 1994 года, вариант ее книги, предшествовавший дополненному русскому), но и «места общего пользования», что вряд ли переводимо.

Я поставила эту книгу из модной области culture studies под двоящийся знак оценки отчасти под влиянием нелицеприятной рецензии эрудита Ильи Утехина («Критическая масса», 2003, № 1), который обнаружил у профессора много смешных ляпов, мною по необразованности не замеченных [37] . Но не только поэтому. Двойственная оценка соответствует непреодоленной двойственности самого сочинения. Автор, самостоятельно создавший русский перевод-версию, тем не менее не мог сгладить разницу между прежней и новой адресацией книги. То, что западному читателю или в новинку, или по крайней мере является ожидаемым подтверждением его предрассудков в отношении России, для русского читателя может обернуться труднопереносимой пошлостью (слово, которое как одно из туземных обозначений common place, подробно анализируется в труде наряду с банальностью, тривиальностью и китчем; а также бытом и мещанством). Например — пригодные исключительно для внешнего употребления, да и там, верно, навязшие на зубах рассуждения о «русской душе»: «„Русская душа“ не нуждается в „частной жизни“. У нее собственная гордость — коллективная»; «Русская душа — это Психея без психологии, внебрачная дочь немецкого романтического духа и русской литературы». И тому подобное.

37

Впрочем, даже я знаю, что слово «тривиальный» происходит от «тривиума», начального курса из трех дисциплин в средневековой школе, в его отличии от последующего «квадривиума», — а не от «перекрестка трех дорог», как захотелось Светлане Бойм.

Я согласна с И. Утехиным, которому самой интересной показалась «археология повседневности», построенная не на историко-литературном материале, давно перелопаченном другими, а на собственных наблюдениях и воспоминаниях (та же «коммуналка», «диссидентская» кухня, культура анекдота, бардовская песня). Однако не думаю, что лишь отсюда выкатывается, как выразился Утехин, «зерно смысла». Светлана Бойм — не только «научный работник» в весьма смутной и малонаучной области, но и отличный эссеист, мастер провоцирующего афористического стиля, который возбуждает мысль куда больше, нежели непременные ссылки на Мишеля Фуко и Юрия Лотмана. Приведу наугад: «Общее место — это мифическое пространство, из которого интеллектуалы постоянно изгоняют себя с тем, чтобы писать элегии и метафизические трактаты на темы утраченной общности». Или: «Вирус китча — это глобальное осложнение после тяжело перенесенной болезни модернизации». Или: «В субкультуре постмодернизма критика и борьба за вкус стали считаться плохим вкусом». На странице 278 я даже нашла определение стёба (наконец!) — не очень внятное, но все же лучше, чем таинственная неизъяснимость этого понятия.

Короче, книга, пройти мимо которой было бы досадно.

Тарусские страницы. Второй выпуск. Литературно-художественный и иллюстрированный сборник. [Составители Николай Панченко и Нина Бялосинская]. М., Дом-музей Марины Цветаевой, 2003, 512 стр.

«Тарусские страницы» — это, если кто помнит, такое же мифологическое «общее место» повседневного русско-советского резистанса, как записи «на ребрах» или бардовская песня. Я — один из уже немногих обладателей раритетного сборника 1961 года, изданного в Калуге под эгидой К. Паустовского. Там мы впервые прочитали поэму Владимира Корнилова «Шофер», повести Бориса Балтера «Трое из одного города», Булата Окуджавы «Будь здоров, школяр» и Владимира Максимова «Мы обживаем землю», новые стихи Слуцкого, Самойлова, Коржавина, Винокурова, новеллистический дебют Галины Корниловой, дозированно возвращаемую Цветаеву, несравненные вещи Заболоцкого, прежде запретные. Да мало ли что еще. Уже не припомню подробностей, какую именно реакцию властей вызвала эта оттепельная акция духовного непослушания, помню только — что суровую. Путь к продолжению альманаха был закрыт. Иных уж нет — большинства. Умер недавно и Роман Левита, принимавший деятельное, пылкое участие в первом выпуске; второй ему успели показать перед самой смертью…

Листаю пожелтевшие страницы, суперобложка работы М. В. Борисовой-Мусатовой куда-то потерялась, — и одновременно гляжу на толстый роскошный том 2003 года в этом самом, вернувшемся сквозь годы, супере и с отсутствовавшими прежде прекрасными фотопейзажами на форзацах. Том открывают краткое слово к читателю редактора журнала «Грани», помогавшего финансами, и мемуарно-очерковое введение составителей, из коего, как и из рецензии М. Галиной («Литературная газета», 2003, 19–25 февраля), узнаём, что книга должна была выйти еще в 1990 году. Но цензура рублем на книгоиздательском рынке отсрочила это событие на двенадцать лет. Слава Богу, вышли все-таки!

Список имен — не менее убедительный, чем в первый раз: Бродский и Солженицын (в их прикосновенности к Тарусе), Всеволод Иванов и Осип Мандельштам с «Четвертой прозой», главы из автобиографического романа Окуджавы и рассказ Ф. Горенштейна, стихи известнейших поэтов-шестидесятников (и не только их) в рубрике «Тарусские чтения»; воспоминания Юрия Домбровского и о нем самом. И Глазков, и Чичибабин, и Галич, и Фрида Вигдорова.

Превосходно. Но, простите за тривиальность, нельзя дважды войти в одну реку. Контекста не вернешь. Даже двух контекстов. Одного — «сопротивленческого», когда второй выпуск «Страниц» оказался бы победой над нашими конвоирами. Другого — эпохи «перестройки и гласности», когда такая акция стала бы знамением обретаемой свободы слова и мысли. Теперь — остается только ностальгия (тем, кто ностальгирует, я не из их числа) по уже пережитому в реальности и в чтении. Настоящей победой может стать третий выпуск, с преобладанием совершенно новых имен при сохранении, что почти недостижимо, прежней атмосферы. Так сказать, эстафета поколений. Замыслено ли такое, мне неизвестно.

— 1

Л. Ф. Луцевич. Псалтырь в русской поэзии. СПб., «Дмитрий Булавин», 2002, 608 стр.

Я, наверное, несправедлива к этой книге, вполне добротной и очень информативной. Но я купила ее втридорога, привлеченная темой, мне небезразличной, и авторитетом издательства. И потом немного пожалела о потраченных деньгах.

Во-первых, я, как всегда, торопилась при покупке и, доверившись исключительно титульному листу, не углядела, что труд Людмилы Луцевич охватывает только ХVII — ХVIII века, а мне хотелось — чтобы и о Федоре Глинке, и о Хомякове с Языковым. Во-вторых, у автора культурно-религиозный подход несколько преобладает над филологическим, а меня на сей раз поэтика русского стихотворства означенных веков интересовала больше богословской стороны. И в-третьих, — вроде бы мелочь, но она-то и оттолкнула больше всего. В «Приложении», где среди других образцов особенно приятно было обнаружить «Три оды парафрастические псалма 143, сочиненные чрез трех стихотворцев» (поэтическое соревнование Сумарокова, Ломоносова и Тредиаковского), при переводе текстов на новую орфографию встречается путаница «ять» с «ер» и «ерь», отчего безграмотно нарушен метр. Например, «Правителе бесконечна века!» вместо правильного в ямбической строке: «Правитель бесконечна века!» И это — в фундаментальном научном издании.

Нет, конечно, я необъективна. Я еще вернусь к чтению этой монографии и, вероятно, оценю ее по-другому.

Театральный дневник Григория Заславского

Молодым режиссерам не хватает «дедовщины»

Приятно чувствовать себя первооткрывателем, говоря: «В Молодежном театре появилась настоящая драматическая актриса! Ее зовут Дарья Семенова». О том, что в Москве появилась целая футбольная команда молодых режиссеров, сегодня говорят все. Их складывают, ставят в затылок друг другу, тасуют, выстраивая то по алфавиту, то в иной последовательности. Им нельзя отказать в одном — в единстве места, времени и образа действия. Всякие иные попытки найти «связующие нити» почти всегда наталкиваются на сопротивление материала. Их объединяет одно на всех нежелание связывать себя, свое имя с каким-то конкретным театром. Вроде бы то, что вовсе не имеет отношения к стилю и творческому методу. Потом вдруг оказывается, что имеет. И это — часть стиля. Стиля самого времени, когда глубокие корни пускать времени нет.