Новый мир. № 8, 2003

«Для меня в центре христианской жизни стоит подвиг борьбы с собой, преображение себя (не во имя „идеала“, а во имя Христа). Я не знаю (или почти не знаю) внутренней жизни монахов, чтобы судить, насколько у них эта основная задача остается на первом месте, но по себе (как священник) боюсь, что это остается лишь в принципе у них так, а не в живой динамике души. Скажу о себе как священник: священство есть особый благодатный дар во мне, но мое „я“ и священство во мне не тождественны. Между тем я с ужасом чувствую, как во мне все больше и больше идет тенденция к отождествлению, — точно я думаю и чувствую и делаю все „как священник“. Священство есть таинственный дар, прежде всего таинственный и страшный для меня самого. О, если бы мне навсегда сохранить самое острое ощущение этого страха и даже ужаса перед священством во мне!.. И я боюсь, что в монашестве (даже если считать постриг таинством) наступает успокоение, точно с постригом произошло онтологическое изменение в самом человеке. С постригом должно быть труднее, а не легче! Между тем общая (?) психология у монахов, они точно за стеной… Да, психологически (то есть в самосознании) они за стеной, но онтологически они над миром, вне его, то есть обнажены от естественной благодатности. Вот этот психологизм, это воображение себя за стеной и есть мифология, ибо мы (миряне и священники, живущие в мире) больше за стеной: нас ограждает свет и тепло мира…

<…> Пол в человеке остается огнем палящим, и в монашестве, как свидетельствуют патерики, тут идет ожесточенная борьба. Тут страшно много напутано — и по распутству в мире, и по тайному гнушению полом.

Еще одно — где бы прочитать о том, что в Церкви первоначально постриг считался таинством? Подозреваю, что это считалось таинством в том распространенном смысле, при котором всякая молитва переходит в таинство. Да будет с вами Господь. Прот. В. Зеньковский <…>».

Ирина Ермакова. Уголь зрения. Стихи. — «Октябрь», 2003, № 3 <http://magazines.russ.ru/octobe r>

Уголь зрения — вид на жизнь из окна. Пепел стряхни, и так прожег одеяло. Ветер меняется. Дай-ка еще огня! Я вообще не курю С кем попало.

Дмитрий Замятин. Метагеография русских столиц. — «Октябрь», 2003, № 4.

Рубрика «Путевой журнал» (ведущий Андрей Балдин).

«Чужеродность Петербурга для Расеи-матушки настолько очевидна, что говорить о ней — уже дурной тон. Хочется рассеяться от этого геополитического „не в дугу“ сна, ан не получается. Но затем и Москва спокойно стоит, дабы Питер время от времени порскал».

Кстати, если бы я и желал чего моей любимой рубрике, так это побольше настоящего «слова в простоте», да боюсь, это не в их вкусе.

Наталья Иванова. Клондайк и клоны. Заметки о способах литературного размножения. — «Знамя», 2003, № 4.

«Надежда на то (и на тех), у кого есть страсть к разрывам. К пробе себя — нового. К испытаниям, экспериментам над собой, даже к провокациям самого себя — иногда и это полезнее загустевания собственных находок. По мне, неудачный, странный, на особицу растущий цветок дороже стандартного самоповторяющегося нарцисса». Уйма примеров (неожиданных в том числе).

Михаил Кольцов. Фельетоны 1918—19 годов. Публикация М. А. Рыбакова. — «Егупец». Художественно-публицистический альманах. Киев, 2003, № 11 <http://judaica.kiev.ua>

Фельетоны того времени, когда Кольцов «застрял» в Киеве после Октябрьского переворота. Из предисловия благополучного брата-карикатуриста: «То был период, когда под эгидой германских оккупантов в столице украинской державы (так именно называлось государство, возглавляемое гетманом Скоропадским) установился определенный порядок и спокойствие». Далее брат пишет, что эти-то фельетоны через двадцать лет и «помогли» сшить расстрельное «дело» Михаилу Кольцову. Ну, это легко. Пытали его тринадцать месяцев с другими целями, я думаю.

Фельетонов — семь: от «Театральных силуэтов» и «Темных залов. (Мысли об экране)» до «Русской сатиры и революции». Примечателен фельетон «Никаких двадцать» — о торжествующем хаме, городской сволочи, растворившейся и в театральной толпе, и в синема-зале, и в «паштетных за Думой».

«И так он гуляет между нами, спокойный и уверенный, наглый и требовательный, как у себя дома. Мы привыкли к нему, миримся спокойно и почти равнодушно слушаем за ухом его „никаких двадцать“ и „А раньше!“, не протестуем. Мы не думаем бороться с ним. Все так в порядке вещей… А ведь он, этот большой, „никаких двадцать“ — самое страшное в нашей жизни. Это он за пятнадцать месяцев утопил Россию в крови и слезах. И взбунтовавшиеся солдаты, рабочие и крестьяне — все это войдет в свои берега, все скоро вернется к порядку и труду.

Городская чернь — никогда!

Пока она существует, она будет опасна при всех режимах, при всех правопорядках.

У большевиков „никаких двадцать“ служил в комиссарах.

Носил фронтовой френч, беспощадно и холодно расстреливал буржуев, носил золотые кольца на всех десяти пальцах заскорузлых рук. У „самостийников“ он был не менее свиреп, подстерегая и старательно уничтожая сторонников ненужной ориентации. В эпоху реакции он будет усердно служить в „союзе“, устраивать погромы и топтать изнасилованных девушек тяжелыми сапогами.

Для нас, „жителей“ и „обывателей“, он опаснее всяких диктатур, ибо он сам диктатура и сам террор, причем террор постоянный, не страдающий от политической погоды и перемены режимов. Те грабежи и убийства, о которых мы читаем петитом в городской хронике, — только маленькое временное занятие. Он отдыхает теперь, ненасытный „никаких двадцать“. Отдыхает и растет, все увеличиваясь в размерах среди соблазнов и удовольствий нашего жутко веселого житья. Он гуляет между нами, не обращая на нас никакого внимания…

Но пусть, на горе нам, прорвется какая-нибудь плотина, сломается что-нибудь в непрочных механизмах, охраняющих наши тела и спокойствие, и опять мы увидим у своих лиц, близко-близко, озверелую маску городского дикаря, гориллы в пиджаке, необузданной и дикой черни. — „Вечер“, 6.12.1918, № 50».

Григорий Кружков. Все изменяется, кроме палочки от эскимо… Стихи. — «Дружба народов», 2003, № 4 <http://magazines.russ.ru/druzhba>

Называется «Гамлет 2001».

«Гертруда, вливающая в уши сыну отраву; / Офелия, путающаяся с королем, его сыном и братом, / с кузеном и дядей, со стражниками на стене и / могильщиками в яме; / Гамлет, крадущий у отца шкатулку с письмами, чтобы / их подменить; / Череп Йорика, вспоминающий, как он тешил и веселил / неблагодарного принца; / Лаэрт, не желающий поднимать выбитую у него шпагу; / Три Горацио, беспрерывно удивляющихся».

Юрий Кублановский. Стихи. — «Вестник РХД», № 185 (2003, № 1).

Цитирую вторую строфу стихотворения, первоначально опубликованного в «Новом мире» (2003, № 5).

…Когда в приделе полутемном вдруг поднял батюшка седой казавшееся неподъемным Евангелье над головой, мне вдруг припомнился витии ядоточивого навет: заемный, мол, из Византии фаворский ваш и горний свет. Пока, однако, клен и ясень пылают тут со всех сторон в соседстве сосен, источник ясен, откуда он.

В современной поэзии, кажется, только у него, Кублановского, я встречаю этот целомудренный и одновременно зависающий по-над пропастью риск сопряжения: в предыдущей строфе — осенний пейзаж, слитый с более чем откровенным и чувственным портретом возлюбленной, и затем — через отточие — то, что вы прочитали. Вот написал и вспомнил, что еще более десяти лет тому назад покойный Семен Липкин говорил как раз о поэтической смелости Ю. К., но тогда речь шла о взгляде на купола храма Василия Блаженного и мысли о победе Востока над Москвой. Философия риска, в общем, та же, она «окупается» искренностью и неподдельным изумлением перед красотой и таинственной гармонией всего сущего.