Новый Мир
Шрифт:
Так Рудольф понял, что такое война. И на нем прервалась славная плеяда офицеров из рода Шетцингов.
Он вышел из госпиталя через полгода, истощенный, голодный, едва передвигающий ноги после лечения сложного двойного перелома и «испанки», едва не добившей израненного больного. Шетцинг стоял у госпитальных ворот, опираясь на кое-как сколоченный костыль, оборванный, щурясь на сумрачное солнце, дрожа от зимнего морозца, прокусывающего насквозь легкую шинель. Вокруг сновали люди, разных возрастов, разных занятий, но все как один — одинаково изможденные, с печатью нужды и невзгод на злых лицах. Начинался Голод Двадцатого Года. У многих на шее висели таблички со словами: «Ищу любую работу» или «Готов на все».
Слева на небольшой импровизированной трибуне выступал уличный оратор, невысокий, с узкой полоской усов, невзрачный внешне, но живой и яркий, как огонь, с голосом, подобным иерихонской трубе. Он вещал о предательстве грязных евреев и их приспешников, о происках гнусных французов, об унижении и ограблении страны. О необходимости жестокой кровавой мести, страшном возмездии, неизбежном и неотвратимом. Его слова прожигали душу, заставляя плакать собравшихся вокруг от унижения и стыда, сжимая их пальцы в бессильные кулаки. Пока бессильные.
Справа говорил другой оратор. Уже немолодой, в потертой рабочей блузе, он медленно подбирал слова, нанизывая их, как бусины разного размера на непослушную взлохмаченную нить. Он говорил о бедствиях и мире. О самонадеянной глупости и нерасчетливой самоуверенности. О далекой стране на востоке, которая начинает жить совершенно иным порядком и законом. О новом пути. Слова цеплялись друг за друга, сталкивались. Этого человека слушали гораздо меньше, от небольшой группки, собравшейся вокруг него, то и дело отделялись, переходя к усатому. Видя это, рабочий все больше терялся и путался, растерянно комкая в широких ладонях мятую кепку.
Рудольф слушал долго. А затем решительно похромал к усатому. Толпа почтительно расступалась перед героем войны. Даже сам оратор склонил голову и протянул красивым жестом обе руки, предлагая герою занять место рядом с собой.
И Шетцинг сломал костыль о его голову.
По крайней мере так говорилось в его официальном жизнеописании. Также этот выдающийся момент был увековечен в великой киноленте «Титаны», с триумфом прошедшей в обеих странах. Сталин, которому доводилось общаться с военными, ранеными и больными, сильно сомневался, что человек, у которого была сломана нога, поправлявшийся на скудных больничных харчах и едва не добитый гриппом, смог бы хотя бы поднять костыль, не то что сломать его о кого-нибудь. Но предпочитал держать свое мнение при себе. В конце концов, в собственной биографии Сталина некоторые моменты были отражены с той же долей условности…
Так Шетцинг навсегда связал свою судьбу с красным движением Германии, в конце концов собрав воедино три социалистические партии страны. Рудольф был умен, образован, тщеславен, но не страдал самоуверенностью. Он знал, когда надо отступить, а когда бросить на карту все и сразу. Когда нужно использовать всю мощь авторитета, а когда терпеливо ждать и учиться.
«Девять пунктов» двадцать второго, мятеж правых в Баварии годом спустя, подъем крыла «мировых революционеров» и триумфальный визит Троцкого в двадцать пятом, первая (но не последняя) советско-немецко-польская война. Поездка в СССР и личное знакомство со Сталиным, политическая антитроцкистская дискуссия «по обе стороны Рейна» двадцать седьмого. Председательство Совета Компартии ГДР на рубеже десятилетий… И многое-многое другое. Шетцинг пережил все подъемы и падения немецких большевиков. Сейчас, спустя два с лишним десятилетия после начала политической карьеры в Партии, он и был Партией. Самым авторитетным, самым уважаемым, самым известным и самым прозорливым коммунистом
страны. И на этом долгом тернистом пути ему не раз доводилось встречаться с усатым и его приспешниками. Но это была совершенно другая история…— Здравствуй, Рудольф, — повторил Сталин. — Садись. Вина?
— Не откажусь, — усмехнулся немец.
— Я знаю, ты любишь коньяк, — заметил Сталин, передвигаясь по вагону с грацией горного кота, необычной для человека в его возрасте. — Но настоящее вино — это как первый луч солнца, как капля чистейшей воды на рассвете, как… — он поднял ладонь и возвел очи ввысь, — как поцелуй любимой женщины! Что перед этим ваши… коньяки.
Он наливал из простой бутылки без всяких этикеток и надписей в простые граненые стаканы.
— Э, друг мой, ты не пил настоящего коньяка, — возразил Шетцинг, отпивая, впрочем, с видимым удовольствием. — В подвалах нашей фамильной резиденции был такой напиток!.. Сейчас подобный уже не достать.
— Спроси во Франции, — пошутил Сталин. — Я думаю, сейчас это будет немного… проще.
— О, да, немного.
Шетцинг покрутил стакан, поднял его на свет.
— Как тогда… Ты помнишь, — тихо сказал он.
— Да, — эхом отозвался Сталин. — Как тогда. То же вино. Те же стаканы. Только мы были другими.
— Молодым быть хорошо, — задумчиво проговорил немец.
— Говори за себя, — заметил Сталин, — это ты был молодой. А я нет.
— Да, ты уже тогда был хитрым и умным Дядюшкой Джозефом с трубкой, — снова усмехнулся Шетцинг.
Они допили в молчании. Шетцинг улыбался каким-то своим мыслям. Сталин с прищуром смотрел на него поверх граненого края стакана.
— Еще? — спросил Сталин.
— Нет, — решительно ответил Шетцинг, словно проводя черту, отрезающую добродушную беседу от строгого делового разговора.
— Как скажешь, — так же деловито сказал Сталин.
Они одновременно сели ровно, с жесткими спинами, склонились вперед. Немец сложил ладони домиком, грузин положил параллельно на стол. Их лица в момент преобразились, приобретя обезличенное, строгое выражение. Теперь они походили скорее на гроссмейстеров высочайшего уровня, готовых начать новую шахматную партию. Партию, в которой шахматной доской были страны и континенты, а фигурами — миллионы людей и многотысячные армии.
— Рудольф, это было очень странное предложение, — начал Сталин осторожно, подбирая каждое слово, словно пробуя температуру воды самими кончиками пальцев. — Очень. Ты не мог бы объяснить его?
— Иосиф, я предлагаю совместными усилиями «затопить» Британию, — ответил Шетцинг так же осторожно и дипломатично. — Что же здесь странного? Есть простор для обсуждения…
Сталин помолчал в глубокой задумчивости.
— Нет, так не пойдет, — сказал он наконец. — Не стоило ехать в такую даль и с такими предосторожностями, чтобы общаться, как на конференции. Что за спешка? Зачем идти на высадку, если мы можем ударить по колониям? Народно-освободительное движение даст больше, чем рискованный приступ. Зачем быть таким нетерпеливым?
Шетцинг смотрел в сторону, скривив рот, морща лоб. Сделал резкое движение, словно отметая условности и протокол.
— Иосиф, это я могу спросить тебя, что за нерешительность, — рубанул он наконец наотмашь. Так, как в свое время отжимал рукоять бомбосброса, решительно и без оглядки.
— Это исторический шанс наконец-то разобраться с проклятым Островом, раз и навсегда. Бесповоротно! У нас величайший шанс в истории, такой не выпадал никогда и никому!
Он резко поднялся, едва не опрокинув стул, возбужденно заходил по вагону, повышая голос, рубя воздух ладонью, как на публичном выступлении. Сталину сразу вспомнилась недавняя трансляция подобного по новомодному чуду техники — телевизору. Игрушки пока что только занимательной, но весьма перспективной.