Новый путь
Шрифт:
— Куда так много? — всколыхнулась Зиночка. — Десять стаканов!
— Для тебя не жалко! — пылко измолвил Жуков, выставляя поднос на столик. Затем деловито выгреб из карманов малюсенькие упаковочки по два кусочка сахара, укладывая кучкой, и продекламировал: — Пейте чай с сушками, с треском за ушками!
— Пиит! — фыркнула Тимоша с легким, но отчетливым небрежением. — С тебя стих.
— Со всех! — грозно сдвинула бровки Настя. — Ты — первый.
— Дюха, девочки соскучились по лирике, — обрисовал я ситуацию, дзинькая ложечкой в стакане. Жуков с робкой надеждой посмотрел в сторону Зиночки, оцарапался
— А ты — второй! — мило улыбнулась мне сестричка.
— Чучела, — нежно капитулировал я.
— Называется: «Обменялись любезностями!» — хихикнула Тимофеева. Озабоченная складочка, залегшая у нее над переносицей, разгладилась. — Дю-юш…
Андрей мигом ожил, исходя нервным румянцем.
— Щас, щас! — заторопился он. — Я… это… из Маяковского. Только не до конца…
Помолчав, Дюха ломко заскандировал, спускаясь по чеканным «лесенкам»:
— «Дым табачный воздух выел. Комната — глава в крученыховском аде. Вспомни — за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил…»
Теперь настала очередь Зиночки пламенеть ушками. Девушка немного растерянно, немного нервно теребила пояс халата, пряча взгляд под вздрагивавшими ресницами.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаянием иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас…
Позванивавший голос Дюхи пульсировал в лад с незримыми токами, что струились по тесному купе, касаясь оголенных душ.
Свидетели нежной приязни затихли, даже Изя молчал, неуверенно приглаживая свои кудри, непокорные, как пружинки. Марк Аронович смотрел на Андрея с задумчивой, немного печальной улыбкой, а Настино горло сушила духота.
— Зачет! — порхнуло из коридора.
Тимоша выпрямилась, взмахивая мокрыми ресницами, и словно отпустила тихое эхо:
— Зачет…
Колени у Дюхи дрогнули, моментом сбрасывая напряг, и он обессиленно рухнул на диван.
«Блаженны влюбленные…»
Чудилось, даже колеса выстукивали в ритме сердца, укачивая вагон. А за окном все те же деревья прятали горизонт за графичным узором ветвей, все та же зябь отливала липкой чернотой, да взблескивала лужицами в бороздах.
— Станция Невель! — протяжно объявила проводница. — Стоянка пять минут!
Тот же день, вечером
Ленинград, улица Севастьянова
— Дети, в гостинице ведем себя культурно! — возгласила Циля Наумовна. — И организованно!
«Дети» захихикали, смешливо переглядываясь. Ну, классная, как скажет что-нибудь! Малышами бы еще назвала…
Я улыбнулся своему призрачному отражению в автобусном окне. Соученики плохо держали равновесие между детством и взрослым естеством, изо всех сил понукая неспешное течение жизни. В их возрасте это простительно…
— Мишенька, — Настя прижалась сбоку, обнимая мою руку, — спасибо тебе большое-пребольшое. Все та-ак здорово!
Я внимательно посмотрел в карюю невинность.
Поезд прибыл на Витебский вокзал в семь вечера, и нам подали красно-белый «Икарус», чтобы довезти до гостиницы. Тут-то сестричка и совместила коварство с проворством — опередила Хорошистку, заняв вакантное место со мною рядом, и сидит, довольная…
— Что,
выжила Инку? — побрюзжал я для острастки.— Ну, прости! — заныла Настя, тиская рукав.
— Она тебе так не нравится?
— Та не верю я ей. Притвора твоя Инка!
— Думаешь?
— Ага!
— Чучелко ты мое… — вздохнул я.
— Ага…
Мотор автобуса заурчал мощнее, и повлек коробчатый «Икарус» по Загородному проспекту.
— Поехали! — радостно пискнула сестренка.
Водитель выключил свет в салоне, и мое отражение в стекле пропало, не застя больше вечерний Ленинград.
Город на Неве принарядился к «октябрьским» — знобкий ветерок полощет красные флаги и качает растяжки с профилем Ильича. В свете фонарей и витрин снуют ленинградцы, спеша домой или в магазин. Над толпой клубится и тает легчайший парок — чудится, что это вьются людские ожидания.
И ведь они оправдаются, эти простенькие житейские надежды — Романова не зря зовут «хозяином Ленинграда». Одних новоселий сколько — сто миллионов вожделенных метров сдадут за две пятилетки!
Григорий Васильевич крут и не замаран, вот и тужатся вражинки, мажут дерьмом собственного сочинения. Бесятся от изврата мозгов, редиски. Иначе, как «Гэ-Вэ», градоначальника не именуют, намекая на известную субстанцию.
А кораблик на шпице Адмиралтейства плывет…
— Миш, приехали! — пихнула меня Настя острым локотком.
В салоне «Икаруса» зажегся свет, но неоновая вывеска «Гостиница «ТУРИСТ» сияла ярче.
«Приехали…»
Облегченность бытия, поднимавшая мне настроение последние сутки, заместилась нервозностью. Возвращалась былая опаска, былой напряг. Плеснуло раздражением — все люди, как люди, экскурсия у них! У одного меня — операция…
Четверг 6 ноября 1975 года, утро
Ленинград, улица Куйбышева
Ветер с моря утих, но промозглая сырость держалась в воздухе, заставляя ежиться. Мокрый черный асфальт сох на бледном солнце, занавешенном мглистой дымкой, а кое-где на тротуарах, на жухлых газонах притаились ржаво-белые лепешки снега, сочившегося стылой влагой. Предзимье.
Мимо дома номер один, где был прописан Романов, я прошелся, гуляючи. Державный дом, с колоннами, далеко не типовой.
За темнеющей аркой распахивался двор, где маялась неприметная личность — охранник из «девятки». Стерег малые архитектурные формы и, вообще, бдел. У подъезда пластался черный «ЗиЛ», а на улице поджидала «Волга» с охраной.
Я рассеянно глянул на прикрепленного и отвернулся. В памяти неожиданно всплыл образ внучки — убегая, она весело кричала: «Не поймаесс, не поймаесс!»
Высмотрев отражение во внушительном окне, довольно хмыкнул: точно не я! Мои светлые волосы спрятал парик сдержанно-рыжей масти, лицо обсыпали нарисованные конопушки, а на носу повисли очки-велосипеды, как у Джона Леннона. Не поймаесс!
Со стороны можно было подумать, что пацану просто делать нечего на каникулах, вот и мается, не ведая, куда себя деть и на какие приключения обречь свои нижние девяносто.
А взаправду… Меня всего трясло. От страха, от возбуждения, от сомнений. Произойдет ли то, что случилось в «моем» прошлом, или я успел необратимо исказить мировые линии? Тогда…