Новый сладостный стиль

Перед отъездом надо попрощаться с памятниками любви. Так полагается в среде современного байронизма. Так же было и во времена «нового сладостного», а то и еще раньше. Много раньше. Взмываем в лифте на бастион башни царя Соломона. Все стекла этих пентхаусов давно выбиты, гуляет свора ветров, вздувает оставшиеся занавески. Банные халаты бродят по комнатам, что твои гаитянские призраки. Вздувшиеся каким-то неведомым говном туалеты смертельно разят. В углу бастиона сидит согбенный и страждущий брат по любви Омар ибн-Кесмет Мансур. Саша, я получил официальное извещение о разводе, плачет он. Несправедливо, брат! Как-то противоречит этот акт законам Хаммурапи. Пусть я не был любим, но я все-таки хранил ее тайну. Эй, браток, держись, сейчас тебя сдует вместе с этой тайной! Ну вот и сдуло. Тайна Норы Мансур, нелепо размахивая махровыми крыльями, пытается присоединиться к клину гусей и тает в сумерках.

Последняя надежда на что-то прекрасное ждет тебя, Саша, на холмах Мэриленда, где благородные лошади шелковыми своими гривами и хвостами овевали вашу первую встречу. Но что это? Лишь расклеванные стервятниками скелеты коней пасутся теперь на голубых склонах, да и они медленно осыпаются в прах прямо перед твоим взором. Охолощенный, тащится из рощи производитель, с которым ты вел свои диалоги осенью 1983 года. В приверженности своей к существованию, то есть к мясистости, он стал огромен, как битюг Александра Третьего. Медленно разворачивает к тебе свои великолепные ягодицы и раскорячивается срать. Выпучивается из-под хвоста пожарный шланг сероватого кала, обрывается, падает яблоками и снова тянется шлангом. И срет он, и срет. Облокотившись на тот же самый забор, Александр Яковлевич Корбах с такой же сраной медлительностью все плачет и плачет.

12. Get up, Lavsky!

Ну, хватит этого говна! Он еще может вернуться к жизни, к глубокой прозрачности флорентийских небес. Тот, кто намерен его спасти, медлит просто из чувства такта. Надо же дать пьяному человеку проспаться. Ему надо встать, ужаснуться перед своей физиономией в зеркале ванной, выжать полтюбика пасты в пасть, долго там шурудить подвывающей электрощеткой, трясти башкой, сбрасывать быль и небыль вчерашнего, вдруг вылупляться в зеркало с ощущением, что вылупившийся ему не родня, бормотать «на хуй, на хуй», профузно отблеваться и стонать над отощавшим животом.

Наконец, когда доходит до кофе, раздается дверной звонок. Наш герой сволакивает свое тело вниз по лестнице. Наверное, опять студенческие курсовые, эти гадские мидтермс, [181] чего же еще ждать. Открывает. В глаза ему и во все лицо смотрит февральский день 1988 года. Упавший за ночь снег дарит запах детства и родины. На ступеньках в неисправимо ковбойской позе, хоть и в кашемировом пальто, сдержанно посвечивая немолодыми, но полными юмора глазами, стоит спаситель погибающего индивидуума, беглый миллиардер нашего триллионного романного (по сведениям журнала «Форбс») бизнеса Стенли Франклин Корбах собственной персоной. «Get up, Lavsky! Collect your limbs and all drops of your consciousness! It’s time to do the real things!» [182]

181

…мидтермс (от англ. midterms) – семестровая работа.

182

Get up, Lavsky! Collect your limbs and all drops of your consciousness! It’s time to do the real things! – Подымаем якоря, Лавски! Соберись и прочисти мозги. Пора заняться настоящим делом! (англ.)

VIII. Граница

Ты спрашиваешь, как я его вижу. То в виде облака,То как поле, над которым стоит дождь.Иногда это ладонь с протянутым яблоком,Иногда проходящий с шуршащим подолом венецианский дож.То он текуч, как фарватер сильной реки,То он летуч, как амурчик в ветвях рококо,То он сыпуч, словно мера пшеничной муки,То он кудряв, как еврейский комбат РККА.Сын мой, молчит он, и я понимаю невидимого отца,Хоть не встречались мы с ним никогда на дорожках земли.Храм пред собою я вижу то ли с фасада, то ли с торца,Вишни ли цвет наплывает, или вьюги его замели.Понимаю нелепость вопросов: «Ты там или здесь?»«Иудей или эллин, то есть еврей или грек?»Он идет по полям и ведет свою лошадь в узде,А за ним, как закат, поднимается в поле наш грех.Это то, что осталось меж нами и что заставляет молитьО прощенье, о жалости, о ненасытной любовной печали.Как Израиль стоит, умоляя, пред горсткой олим,Так и мы с ним взираем на кружево темной печати.Ты спрашиваешь: в чем гнездится тот грех?Темнота подступает, все теснее сближаются лица,Дождь идет за окном и стучит, как горох,Два скворца прижились в опустевшей, теряющей стекла теплице.А отец уплывает, как шелестящий под утро платан,Или как кружащееся весло, что предлагает нам в дар река,Или как стукающие шпалы железнодорожного полотна,Или как расстрелянный в своей кудрявости комбат РККА.

Часть IX

1. «Galaxi-Korbach»

К началу последней трети нашего представления мы можем уже отметить некоторую ободряющую регулярность: хронологические разрывы между частями составляют у нас приблизительно три года. Реалистическая тенденция, стало быть, нарастает. Недружеский критик, конечно, может резко возразить – и она это, конечно, сделает, – сказав, что хронологическая регулярность играет у нас роль дымовой завесы, под покровом которой события прыгают с присущим модернизму хаотизмом.

Пшоу, мадам, не заставляйте нас напоминать, что прием литературных реминисценций был в ходу и у Тургенева. Открыв в изумлении чей-то рот, мы все-таки не забыли его и захлопнуть, а уж сколько реминисценций мы через этот рот пропустили, это наше личное с читателем дело.

В этой части у нас роль открытого рта будет играть пространство ночной Атлантики в декабре 1990 года, и мы клянемся, что пространство это не останется без присмотра вплоть до своевременного пересечения оного к концу главы.

Итак, мы на борту Стенли Корбаха личного джет-лайнера, что снялся из нью-йоркского аэропорта Ла Гардиа по направлению к «старым странам». Видимость неограниченная, и все небесные тела сияют как сверху, так и снизу, отражаясь в далеких водах. Самолет принадлежит к семейству «Galaxi» израильского производства, хотя данный образчик был сделан специально по заказу Фонда Корбаха и отличается от серийных более внушительными размерами, более сильными моторами и в два раза большей дальностью безостановочного полета. «Не-плохой дельфин», – говорит капитан Эрни Роттердам, похлопывая самолет по пузу перед каждым полетом. По его мнению, нафаршированная самой отменной технологией машина уже приблизилась по интеллектуальному уровню к мыслящим животным Земли.

Двигатели спокойно жужжали, то есть мыслили на свой лад, в то время как четверо мужчин в кокпите были погружены в свои собственные размышления. Капитан Роттердам, сорокапятилетний ветеран ВВС США, поглядывая на сферический дисплей приборов, разумеется, думал о женщинах. Раньше у него была какая-нибудь парочка-другая славных попок в окрестностях базы. С тех пор как он стал работать на фонд, круг его подружек непомерно расширился, поскольку он летал теперь по всему миру и останавливался то в Риме, то в Джакарте, то в Йобурге на несколько дней, а то и на неделю. Не староват ли я уже для такого хоровода, думал капитан. В Москве он еще не бывал, но много и о ней слышал ободряющего.

Тем временем его штурман Пол Массальский, сидя за спиной капитана и делая вид, что изучает маршрут, читал новый роман одного из пассажиров сегодняшнего рейса, Лестера Сквэйра. Книга называлась «Пальцы пианиста» и рассказывала историю, от которой кровь сворачивалась в жилах. Джазовый пианист был британским агентом в Западном Берлине. Его похитили гэбэшники, ведомые человеком под странным именем Завхозов. Чтобы выжать из пианиста секретный код, они стали обрубать ему пальцы, фалангу за фалангой. Возлюбленная пианиста, майор службы М15, в которой посвященный мог бы без труда узнать самого автора, взяла дело мести в свои собственные нежные, но пружинистые пальцы. Какой все-таки талант, думал Массальский, написать книгу, которая продается в любом аэропорту мира, от которой бросает в дрожь даже навигаторов!

Кресло рядом с пилотом было специально сконструировано для босса. Оно давало достаточно комфорта его существенно преувеличенному телу. Перед собой на столике Стенли имел пару очков для чтения, записную книжку, лэптоп-компьютер, томик Боккаччо, ну и, конечно, стакан виски. Если бы он не летел в своем собственном джете в своем собственном направлении, его можно было бы принять за чудаковатого пенсионера, коротающего бессонную ночь в своем скромном кондоминиуме. В настоящий момент он занимался тем, что выискивал нужные телефоны в книжке, вводил их в компьютер, соединял компьютер с главным мыслящим инструментом самолета и приспосабливал наушники и микрофон к соответствующим частям своей головы.