Новый взгляд на историю Русского государства

В прошлом году зимой я был избран советом Биологической лаборатории ее директором, взамен выбывшего Метальникова, сейчас же преобразовал ее в Петроградский научный институт имени Лесгафта с 9-ю естественно-научными отделениями, в том числе астрономическим по такой специальности, по какой еще нет учреждений в других странах: разработке памятников древности и определения их времени по заключающимся в них астрономическим фактам, что, по моему мнению, обещает сделать полный переворот в истории древности и особенно религий.

Еще ранее этого, когда времена старого режима стали полегче, мы (хотя учреждение по своему уставу чисто исследовательское) задались цепью дать молодежи, не пускаемой по тем или иным причинам в казенные учебные заведения, учиться, отдали часть наших помещений , якобы в наем Высшим курсам Дмитриева, которые на деле под флагом этого инженера были устроены нами же, и потому, как только произошла революция, и переименовались в высшие курсы имени Лесгафта.

Теперь с реформой высшей школы и с падением значения Петрограда для учащейся молодежи, он оказался слишком обремененным учебными заведениями, и мне сообщили в марте в Комиссариате Народного Просвещения (в ведение которого перешел, как только я стал директором, Научный институт Лесгафта и который помог мне закончить обсерваторию), что бывшие курсы Дмитриева, а теперь Курсы имени Лесгафта, помещающиеся у нас, потеряли значение и Коллегия Петроградского Наркомсевпроса по предложению В.Р. Менжинской предполагает присоединить их ко 2-ому Педагогическому институту, где директором Н. А. Рожков. Я согласился с ее мнением, что курсы надо преобразовать, но выразил опасение, что бракосочетание по желанию родителей и одного жениха, не спросив невесты (т.е. Курсов Лесгафта) может повести к разрухе обоих учебных заведений, и, кроме того, отметил, что Курсы Лесгафта только приемное дитя Научного (исследовательского) института имени Лесгафта, созданного им и мною в самые тяжелые времена старого режима и уже оказавшего свободной науке и культуре немало услуг, а в будущем способного оказать еще более, и потому его следует сохранить.

Я говорил об этом также с Гринбергом и Киммелем, как с двумя лицами, которых я очень люблю (Луначарский тогда уже уехал в Ярославль) и они, как и Вера Рудольфовна Менжинская, сказали, чтобы я не беспокоился, и что я буду приглашен в коллегию, когда будет решаться этот вопрос и все мои соображения будут приняты во внимание; то же сказал мне и Кристи, заведующий научным отделом, в ведении которого находился институт, но мне сказали, что это будет не скоро и потому я могу отправиться на месяц или два в командировку для окончания там задуманной мною работы астрономического исследования евангельских книг, для чего условия петербургской жизни, при которой все время у меня уходило на приискание пропитания и беготню по административным делам института, не давали мне ни малейшей возможности.

Я уехал 5 июня, работал над этим предметом с утра до ночи и вычислил неожиданный, но совершенно и безусловно достоверный факт: лунное затмение, описанное с мельчайшими подробностями во всех Евангелиях, имевшее место при распятии Иисуса и поведшее к тому, что он преждевременно был снят с креста и потом ожил, было за весь исторический период жизни человечества только один раз: в ночь со страстного четверга на страстную пятницу 368 года нашей эры, 21 марта, в равноденствие.

Это сразу привело Евангелия в согласие с уже ранее сделанным мною исследованием Апокалипсиса, давшим для него 395 год, 30 сентября, и исследованиями, опубликованными мною перед самой войной в книге «Пророки», быстро разошедшейся, но оставшейся благодаря войне без отголосков в научной литературе.

Теперь же я вычислил еще, по астрономическим указаниям, время 22 Псалма, где тоже описывается распятие, и получил для него то же самое время. Я сделал уже более 15 таких вычислений и каждое в отдельности приводило к той же самой эпохе, концу IV и началу V века, и мало помалу перед моими глазами вырисовывалась грандиозная и своеобразная картина жизни этого времени, которая средневековыми теологами была совершенно разрушена, так как все главные события они отнесли на 300 лет ранее, чем они были в действительности, а по древней истории религии хронологический сдвиг достигает даже 1320 лет назад (в целом ряде документов, содержащих астрономические указания — положения планет, затмения и т.д.). Это и была одна из главных причин организации мною в Научном институте Лесгафта астрономического отделения, куда я привлек лучших молодых астрономов-специалистов, уже сделавших ряд вычислений времен египетских памятников, давших для них большею частью I век нашей эры. Все эти вопросы я сверил в последние две недели с немногочисленными первоисточниками историй III и IV века, с которыми и ранее был знаком, и получил полное согласие идейной жизни того времени с моими выводами, а в некоторых случаях нашел и самих авторов книг, как например Иоанна Златоуста для Апокалипсиса и Евангелия Иоанна, Новосионского епископа Павла для посланий апостола Павла и т.д.

На днях я закончил начерно книгу под названием «Христос», которая представляет весь миф о Христе в совершенно новом свете, и, несмотря на то, что при исследованиях я отбрасывал всякую предвзятую цель и руководствовался только стремлением выяснить истину с помощью выработанных мною методов астрономического вычисления, совершенно разрушает все основы современной теологии.

Так как оставались только корректурные поправки и несколько справок о первоисточниках, которые можно было найти только в Москве, Петрограде и Пулковской обсерватории, то я уже собрался выехать и посоветоваться с издательским отделом Комиссариата просвещения о возможности скорейшего издания этой книги, как вдруг получил за два дня до назначенного дня отъезда от секретаря Научного Института Лесгафта следующую телеграмму: «Петроград. 3.7.19. Нам официально сообщено постановление коллегии Наркомсевпроса о присоединении Лесгафтовского института и Курсов ко 2-му Педагогическому институту. Ваше присутствие необходимо».

Эта телеграмма упала мне как снег на голову. Мои отношения с членами коллегии были, по крайней мере с моей стороны, самые искренние и наилучшие, а между тем по самому смыслу телеграммы устроено мое увольнение от должности директора самостоятельного Научного института имени Лесгафта и замена меня Николаем Александровичем Рожковым, а также фактическое уничтожение всякой самостоятельной деятельности в только что начавшем функционировать с необыкновенной энергией астрономическом отделении. Передача всего этого другому учреждению, задающемуся чисто педагогическими целями и интересами, равноценна его упразднению, а между тем Петроград перегружен только учебными, а не учеными (исследовательскими) учреждениями. Исследовательским учреждениям, требующим самых редких книг, музеев и инструментов, даже выгоднее быть сосредоточенными в определенном городе, где они могли бы помогать друг другу.

В чем же дело? Может быть тут замешалась политика? Эта мысль прежде всего приходит мне в голову может быть потому, что я уже так много терпел от нее в своей научной деятельности при старом режиме. Конечно, я не скрывал (когда меня спрашивали об этом, но сам никому не навязывался со своими мнениями), что очень сомневаюсь в возможности введения социалистического строя в настоящее время не только в России, но и в других странах, что считаю современное человечество психически неподготовленным к полной общественности, индивидуалистическим по своему складу. Но я не скрывал и того, что вижу постепенную психическую эволюцию в этом направлении, которая ведет к коммунизму, как к идеалу развития общественности.

А относительно современного состава верховного правительства всегда говорил и в частных разговорах и при случайных публичных собеседованиях, что этот состав и по умственным и по моральным качествам является выдающимся и что если даже ему не удастся осуществить идеалов коллективизма, то и никто другой не будет в состоянии ничего сделать в этом направлении. Тогда пусть никто и не берется по крайней мере триста лет, все равно ничего не выйдет, кроме рязрухи всей экономической жизни страны.

Однако я считал то, что делается в настоящее время, исторически неизбежным. Принимать активное участие в этой героической попытке я не мог, потому что оказался бы нечестным полководцем, который посылает армию на штурм такой крепости (индивидуализма, мешочничества и нечестной мелкой спекулятивности мало еще развитых умственно и морально масс), при котором вся она погибнет, а случайные оставшиеся будут разорваны в клочки. С этой идейной точки зрения я и теперь, конечно, могу считаться в оппозиции, но только никак не к личному составу, а к тем или другим частям его платформы. А некоторые части и вполне одобряю.

Так я всегда говорил и говорю теперь, что за разгон Учредительного собрания состава 1917 г. современному правительству простится много грехов, что оно хорошо сделало, что расшевелило монастырские мощи и этим способствовало очищению истинного религиозного чувства, то есть благоговейного настроения, возникающего у всякого мыслящего человека при виде красоты и величия Вселенной. Заключение Брестского мира, при котором Россия признала себя побежденной накануне победы, я не ставлю ни в плюс ни в минус современному правительству или пацифистам всевозможных оттенков, к одному из которых принадлежу и я сам. Заключило его не правительство, а русские крестьяне и рабочие, и не из своего великодушия или социальности, а потому только, что не будучи способны составить какое-нибудь правильное понятие о том, что делается и что подготовлено на западном фронте, они пришли к убеждению, что «немца никто не сможет побить, а нам все равно будет жить, что под Николаем, что под Вильгельмом». Никакой Геркулес не смог бы удержать эту панически бегущую толпу, и я удивлялся в свое время только одному: умению, с которым была произведена демобилизация и разделена на небольшие куски та чудовищная лавина, которая была готова обрушиться на весь запад России и, разбившись вдребезги сама, раздавить под собою и половину населения Европейской России.

Но если Вы спросите меня, как я отношусь к некоторым другим мерам современного правительства, то я скажу, что некоторые из них мне были совершенно непонятны, так как казались губительными для него самого и которые я мог объяснить только тем, что оно село на спину такого зверя, который несет его неизвестно куда и, в конце концов, поднимет на рога.

Так, например, когда был опубликован декрет об аннулировании всех вкладов в банки свыше 15000 рублей (что сводилось, в сущности, к аннулированию права граждан на личную инициативу в хозяйственной жизни страны, так как аннулирование записей в банковских книгах не давало правительству никакой реальной выгоды), то я тогда же говорил всем знакомым, что это смертный приговор правительства над собою, так как такая мера перепугает всех крестьян, у которых будет скапливаться при новых условиях вся масса денег и они, воображая, что следующая очередь аннулирования будет за ними, не понесут более в кассы ни одной копейки, а все будут зарывать в землю и таким образом удалять с рынка деньги и правительству ничего не останется делать, как без конца печатать денежные знаки для уплаты многочисленным при всякой национализации служащим и все эти деньги тотчас будут проваливаться в землю, пока, наконец, земледельцы, как основные производители страны, пресытятся ими и начнут меновую торговлю, разувая и раздевая городских обывателей и всех не земледельцев, пока не оставят их совершенно нагими и босыми, и не лишат советское правительство его главной опоры. И все, что было потом с финансами, показывает справедливость моей тогдашней оценки этой меры.