Нуба

Тогда, не замолкая, он закрутился, как крутятся энареи, сея вокруг пророческие камушки, черепа птиц и ветки. Разбрасывая в стороны длинные руки, хватал зелень, обрывая листья с цветами. Ревел, повторяя одно слово, будто забыл, что есть другие. А потом вдруг упал, изо всех сил ударившись лбом и плечом о внезапно сгустившийся воздух. Последнее «нет» вывалилось из полуоткрытого рта. И глаза стали мертвыми, как у заснувшей на песке рыбы.

Световой столб падал на ковер зеленой травы, окруженный резными листьями, сеялся тонкой пылью на бледное лицо навзничь лежащего человека в белом одеянии, распахнутом на груди. Глаза с закатившимися зрачками напоминали мертвые белесые луны. Пятеро жрецов, сидя вокруг, ждали. Поднялась и опустилась грудь, задвигался серый туман, заключенный в черные линии татуировки. И жрец задышал, переглатывая так, что кадык заходил по натянувшемуся горлу. Зашарил руками, хватая пальцами мелкие листики. Моргнул и медленно сел, оглядываясь. По бледному лицу мелькнула тень пролетающей птицы, та нырнула и устремилась вверх, к солнечному свету, пропала в яркой голубизне, окруженной каменными кривыми зубами.

— Я… — начал жрец хрипло, закашлялся, повернулся на бок, сплевывая густые комки зеленоватой слизи.

Жрец-Пастух брезгливо отодвинул край одежды.

— Я сделал, что мог, мой жрец мой Пастух. Но он…

— Может быть, ему нужна боль? — подал голос жрец-Рыбак — тощий, с острыми локтями и худыми запястьями, увитыми браслетами из золотой проволоки. Но жрец-Пастух, не давая ему закончить, махнул рукой.

— Его не проймешь болью. Старый Байро хорошо поработал над сердцем сновидца. И над его головой.

Проснувшийся жрец вытер рот краем белого хитона, украшенного вышитой каймой, и, помогая себе руками, отполз из середины круга, занимая место среди других жрецов. Шестеро сидели, скрестив ноги, положив руки на колени ладонями вверх и пятеро смотрели на старшего, ожидая. Тот, крупный мужчина с плешью, обрамленной седыми прядями, широким лицом и маленьким, почти женским ртом с поджатыми губами, полузакрыв глаза, размышлял, время от времени задавая вопросы сновидцу.

— Я увидел — она все для него, эта дикая конная девка?

— Да, мой жрец, мой Пастух.

— Хорошо… Она есть еще в его снах?

— Там только она, мой жрец.

Жрец-Пастух кивнул. Пряди закачались, падая на широкие круглые плечи.

— Много ли там времен? Мы видели прошлое, их прошлое. И он показал ее будущее. Он знает его верно?

— Он окрасил будущее любовью и страхами. Но не изменил сути. И там — все времена. Даже то, что было до того, как его подопечная родилась.

— Да… А этот мужчина, что смотрел на их игры, на наши игры, кто он? Мул знает, кто он?

— Я не увидел этого, — жрец опустил голову, качнув белыми волосами, сплетенными в толстые жгуты. Но пастух снова махнул рукой, успокаивая. Поднимая ладони, чтоб соединить их с ладонями сидящих рядом, заговорил:

— Старый стяжатель Карума принес нам великий дар. Человек, что попал к нам в руки — хранит вершителя судеб. Она, эта дальняя, рождена без судьбы, но с силой, способной поворачивать мир. Он не знает этого. Она еще не знает этого. Но мы знаем. Они сильны, но на нашей стороне удача и время. Много времени. Возможно, время сделает больше, чем может сделать боль для тела и боль для души. Она будет звать. А он, нежась в своем саду…

Тут жрец сделал паузу и, дождавшись почтительных смешков, продолжил:

— В дивном саду, полном цветов, водопадов и меда, — не сможет откликнуться на ее зов. Но мы постараемся, чтоб он его слышал. Вы поняли, братья?

— Да, наш отец, наш Пастух, — хором согласились жрецы, прижимая ладони к ладоням.

Пастух помолчал и отнял ладони, потер ими согнутые колени. Жрецы, убирая руки, медлили, ожидая, когда он поднимется, первым, чтоб не смотреть на хозяина сверху. А тот сидел, прикрыв веки, и перебирал в голове картины, выбранные из снов черного великана жрецом-сновидцем. Обрывки, скачки, резкие смены времен и событий, страхи, чаяния, мечты — все было перемешано в голове погруженного в ядовитый сон пленника и еще больше смешалось при переходе из головы в голову. Но Пастуха не пугала невнятица. Сколько лет он владеет гормом острова Невозвращения, сколько снов перевидал на своем долгом веку. Сколько раз, принимая травы или мерно дыша испарениями из открытых в пещере каменных дыр, он сам погружался в совместные сны, и падая сквозь упругую траву в черное пространство нижнего мира, пролетал в нем огромные расстояния, чтоб соединить свой разум с другими отцами, владетелями черных поместий-гормов, связанных в паучью сеть по-над светом. Накопленный опыт всегда ждет своего часа и тот приходит. Все прочтется, знал Пастух. И другие Пастухи расскажут ему о деталях, что закроют зияющие светом дыры, закупорят их. Нужно лишь время, а оно есть. И оно же послужит палачом для пленника, мучая его невозможностью откликнуться на зов.

— Наш жрец, наш Пастух, может, если его переместить сюда… — вопросительно проговорил жрец Удовольствий, совсем молодой, с яркими глазами, плывущими неизбывной похотью. Спрашивая, перебирал складки одежды длинными пальцами, расписанными мелким цветным узором. Злился на собственное тело, что подвело его, вывернув тошнотой желудок.

— Ты молод и глуп, — прервал его старший, — да, в центре сада, под светом, он расскажет нам быстрее и ярче. Но не забывай, отсюда он дотянется до своей драгоценной любви. Как ее? Хаидэ. А этого нам нельзя. Пусть кричит она и слышит в ответ тишину. А он пусть слышит ее тоску и отчаяние. Нежась в своем саду. Маленьком и уютном.

Жрецы снова угодливо захихикали издевательской шутке. Жрец-Пасутх поднялся.

— И все, что она расскажет ему, тоскуя и зовя, все станет нашим.

Он стоял, опустив руки, ждал, когда каждый жрец, подойдя, поклонится, трогая пальцем знак на своей груди. Последнего, молодого с хмельными глазами, задержал.

Глядя в белые спины, уходящие по тропе, спросил вполголоса:

— Сколько женщин на острове сейчас молоды, упруги и не сорвали голос, крича от боли? С целыми телами, сколько?

— Пятнадцать нетронутых, мой жрец, мой Пастух. Они еще ждут. И восемь уже прошли подготовку, их раны залечены. Прочие заняты с учителями.

Перечисляя, он запнулся, и по красивому лицу пробежала судорога удовольствия. Старший кивнул. Они шли по тропе к массивной двери. Пройдя, Пастух подождал, пока младший закроет дверь, закладывая поперек тяжелый засов. Поднимаясь витой лесенкой в каменную галерею, куда выходили двери камер, наставлял идущего следом Жреца Удовольствий:

— Приготовь трех только что купленных, тех, что привезли родные. Проданные семьей, они вызывают жалость нежным испугом. И трех выученных. Эти, после науки на острове мягки и готовы на все. С ними пусть будет твоя Онторо-акса, она увидит сама, как нужно поступать. А сам постарайся, чтоб во время утех княгиня позвала пленника. Издалека. А потом снова. И снова. И пусть он ее слышит. Каждый раз. Обманывается и снова понимает, что обманулся и предал.

— Да, мой жрец, мой Пастух, — согласился молодой, и старик усмехнулся восхищению в его голосе. Не зря его глаза полны вечной вонючей влаги, жрец Удовольствий знает, что такое правильные удовольствия. Вот сейчас — увидел воображаемое, и насладился. Хороший ученик. А пленник… Кто знает, может быть, мать-Тьма одарит их этим пленником — позволит не убивать по завершению дела, а создать могучего палача, прихотливого в изобретении полезных забав. Своей головой он подымет потолок нижнего мира, руками раздвинет его края, ногами промнет, и сделает больше, шире и глубже. А уж разум, обратившийся в нужную сторону, наполнит пространство такими темными вихрями…

Он шел, мягко ступая по гладкому камню. И ощущая, как грудь и живот наливаются сладостью, как немеют кончики пальцев, восхищался собой. Пусть Младший, владеющий женщинами Острова, холит свои страсти и вожделение к женскому. Ему не понять, как изысканно наслаждение большим. Предательством, коварством, расширением власти над душами.

У круглой двери с шестиугольным оконцем Пастух поманил младшего толстой рукой.

— Взгляни на спящего, что лелеет себя в сочном и ароматном саду, полном меда и водопадов.