Нуба

— Как тебя нарекли, дитя?

— Ла-кана-оэ, — шепот был еле слышен и девушка, задрожав, повторила громче, звенящим голосом, старательно растягивая рот в улыбке:

— Лакана-оэ, мой жрец, мой Наставник, мой господин…

— Иди к стене, — жрец тут же забыл имя, кивая, а сам уже высматривал вторую избранную.

Высокая тонкая Лакана-оэ шла, обвисая на жесткой руке стражника, семенила, подхватывая подол и шаря глазами по головам других. Но одни смотрели с ненавистью на ту, что отобрала у них кусок наслаждения, другие отворачивались, зажмуриваясь.

— И ты, — заинтересованно произнес жрец. Матара услышала тяжелые шаги над собой. Поднялась, повинуясь мужской руке. Тот потащил ее к стене, где висели на железных крюках кожаные петли, но ленивый голос наставника остановил его.

— Ты не сказала имени, избранная.

— Матара, мой жрец, мой Наставник, мой…

— Подведи ее ко мне.

Стоя перед жрецом, Матара краем глаза видела колыхание синей ткани у стены. И вдруг — резкий вскрик, похожий на хлесткий удар по лицу. Но не повернулась, глядя в красивое лицо жреца, жгуты белых волос, уложенные на плечи так, что львиные морды скалились серебряными клыками с его груди. А жрец смотрел на ее плечи и руки.

— Ты подвергалась учебе на внешней скале, дитя мое.

— Да, мой жрец…

— Учеба дня или учеба ночи?

— Ночи, мой Наставник мой господин.

— Учеба закончена?

— Нет, мой жрец, мой господин…

Он кивнул. Змеи волос поползли по хитону, блеснули львиные клыки в черных пастях.

— Как сладко должно быть — висеть на скале и знать, что ничего нельзя изменить и, значит, нужно или принять Огоро, идущего из темных вод за новой любовью. Или — умереть. Но умереть нельзя, потому что нечем убить себя, разве что силой желания остановить сердце… Но к чему, если можно эту силу обратить на другое. Испытать восторг подчинения, полного. Я даже завидую тебе, черная раненая овечка. Мне никогда не испытать такого восторга перед неумолимостью судьбы.

Он нагнулся вперед, сжимая подлокотники белыми пальцами с ухоженными красными ногтями. Не отрываясь, смотрел в преданно запрокинутое к нему лицо девушки, ползал глазами, отмечая следы поцелуев Огоро — беловатые круглые ранки от присосок его мощных щупалец. И такие же, но уже крупнее — на шее. Еще крупнее — на мякоти рук.

— Скажи, дитя, прекрасен ли темный Огоро, в своей мощи и любви к тебе, жалкой дергающейся приманке? Сладка ли боль, когда он выбирал входы для своих черных рук, и проникал в тебя, а глаза его смотрели, как черные луны? Скажи!

Матара дрожала, непонимающе глядя, как мелькает розовый язык по губам, похожим на лоснящихся червей. И снова откинувшись, жрец расхохотался.

— Безмозглая черная, скопище дыр для большого Огоро! Что есть у тебя язык, что нет его…

У стены, невидимые Матаре, тяжело пыхтели стражники, вскрикивала Лакана-оэ, отмечая их жесты и движения.

Жрец еще раз оглядел стоящую перед ним девушку. Жаль, нельзя заняться ею сейчас. Любой дополнительный урок может убить ее там, на внешней скале, и жрец-Пастух будет недоволен. Но и отпускать просто так ее нельзя.

Красные губы обиженно набухли, как у злого ребенка. Жрец прикусил нижнюю губу, чувствуя, как внутри закипает бешенство. Он выбрал, а ее нельзя! Ударить бы в это радостное насмерть перепуганное лицо, разворотить, свихивая набок челюсть. И выбросить на оборотную сторону скал — пусть подыхает, ползая среди старых костей и шамкая сломанным ртом. Нельзя! Какое тупое слово…

Он поднял руку и, возвышая голос, заговорил:

— Поднимите лица! Дети мои, радость моих чресел и моей головы, я хочу показать вам как уродливо неподчинение боли!

Сделал еле заметный жест и подбежавший воин, тупая толстыми ногами, рванул с плеча Матары тонкий хитон. Схватил за руку, грубо дергая и поворачивая девушку в такт словам наставника.

— Как безобразна ее кожа! Какие мерзкие пятна на животе и боках! А тут? Что это за жалкие груди, будто высосанные змеями? У этой падали самые отвратительные соски в мире. Даже барсуки не возьмут ее в жены и лесные обезьяно-люди засмеют, швыряя в нее огрызками.

— И-и-и-и! — с готовностью завизжали девушки, тыкая в сторону Матары пальцами. Она расплакалась, кривя рот и зажмуриваясь. Болталась соломенной куклой в сильных руках стражника, а тот, гогоча, крутил ее, раскидывая вялые руки и поддергивая колено, раскрывал, показывая.

— Она воняет! Воняет, как падаль на солнце! Ее мерзкий живот смялся, как пустой бурдюк, а посмотрите, какая каша внутри, где должно быть все красиво ухожено и ровно! Фу! Славный Огоро, бедный темный Огоро, как верно противно было ему ползать в этом грязном потном мясе!

— А! А! А! — кричали женщины, беснуясь, тянули к Матаре скрюченные руки. Возмущенные нечистотой, готовы были разорвать ее на куски. Подпрыгивали на корточках, колотили руками в каменный пол.

— А ее кожа? Посмотрите, как вываляла она в пыли то, что должно быть гладким блестящим и чистым! Чтоб поцелуи Огоро сверкали, как белые звезды на черном небе.

Стоя над мельтешащей толпой, жрец поворачивался, изгибая стан, затянутый блестящим поясом. Упиваясь вызванным бешенством, плыл ледяными глазами, полными дикого наслаждения. И наконец, резко выдохнув, простер над прыгающими руки.

— Тихо! Вы, самки шакала, твари, послушные моему сердцу! Хватит!

Мгновенно упала тишина. Черные фигуры замерли, тяжело дыша и цепляясь за пол скрюченными пальцами. Только полные ненависти глаза ели рыдающую Матару, повисшую на руках довольного стражника. Да у стены все так же вскрикивала и билась обучаемая Лакана-оэ.

— Вот мой урок, — мягким голосом сказал жрец, уютно усаживаясь в кресло, — урок всем вам. Мужчины берут ваши тела для своих удовольствий и это честь. Но ваша обязанность содержать тела в холе и красоте, всегда, в каждый миг. Потому что они уже не ваши. Они мои. Навсегда. Ясно, безмозглая утварь для мужских рук и копий?

— Да. Да. Да! Мой господин… мой жрец мой Наставник…

Вскрики взмывали вверх, переплетаясь.

Наставник кивнул, гордясь собой. Он не тронул девочку даже пальцем, но, тем не менее, она получила сполна. Темный Огоро наказывает ее тело, делая ночи значительными (жрец стиснул колени, думая о том, как позже, забавляясь с тремя, насладится знанием о том, что сейчас происходит на внешней скале), а он, изысканный и точный, наказал ее душу. Просто так, для своего удовольствия. Сумел.

— Привяжите ее в галерее, — распорядился будничным голосом, — там, где спуск к бассейну. Чтоб каждая, кто идет омыться или обратно, смогла выказать презрение грязной, не сумевшей поддержать свою чистоту. Не бить и не трогать! Только плевать и говорить. Вы поняли меня, овцы?

— Да, мой господин.

— Да, мой жрец, мой Наставник.

— Да.

— Да! Да!

Стражник, ухнув, подхватил голую Матару под локти и потащил к выходу, держа перед собой и склабясь во все стороны поверх ее болтающейся головы.