Нубук
Шрифт:
— Я не могу ждать ни дня, понимаешь ты или нет! У меня покупатель! И через час я жду тебя возле склада. Ты слышишь? Ты обязан отдать!
— Я не обязан…
— Э, — Андрюха выдернул из моей руки телефон, — так вы все бабки изховорите. — Приставил его к уху: — Танюш, што там стряслось? Што за пожар? — Некоторое время слушал, серьезно глядя на дорогу, потом с усилием, с нескольких попыток, вторгся в ее монолог: — По… нет… Походи… Да твою-у… Походи, а то дам «отбой»!.. Слушай, он вообще-то прав. Ну, Ромка… Вэл ему стопроцентно вставит, если он отдаст, ты пойми. Ты вот што — ты свяжись с Вэлом, пускай
— Ушлая бабенка-то выросла, — усмехнулся, опустив мобильник обратно в карман. — Столько Вэлу уже нервов попортила…
— Да знаю, наслушался их скандалов, — подтвердил я.
— И ни фиха ей не давай, ни на каких условиях! Пускай сами они разбираются… — И без перехода, но другим, бодро-праздничным голосом Андрюха озвучил дальнейший план действий: — Так, щас, значит, завернем на рынох, возьмем килохрамма три бараньехо шашлычка, купим вина, овощей каких-нибудь — и в лес. Я одно место знаю, на Охте, мы туда еще в девяносто втором ходили… Почти вроде и хород, но и природа…
Он свернул с Лиговского проспекта на Московский.
— Только, это, давай Маринку твою не ждать? Сейчас подберем каких-нибудь посимпотней. На шашлычок, да с тахими орлами поведется любая. Ха-ха! Как, не против?
Я улыбнулся, кивнул — дескать, не против.
Но на природу, к костерчику на берегу Охты мы не попали. Получилось иначе.
Вроде сперва решительно пошагали к Андрюхиному киоску за бараниной и так же решительно, как по команде, остановились у ресторанчика «Терек». Из ресторанного дворика по рынку расползался ароматный дымок.
— Зайдем глянем? — предложил я.
— Можно, — с готовностью согласился Андрюха. — Можно и продихустировать.
В итоге застряли в этом «Тереке» до закрытия, до полуночи. Выпили кувшина по три «Хванчкары», шашлыка съели бессчетно.
Андрюхину «девятку» бросили там же, где стояла, поймали частника. Он развез нас по домам.
В умиленно-добром настроении, представляя себя попировавшим горским князьком, с коробкой конфет и бутылкой «Мерло» я добрался до дому. Открыл дверь своим ключом и с порога позвал:
— Мари-иш, ты дома, солнышко? Иди встреть своего Ромашку!
Давно я так не изъяснялся, но сегодня ведь особенный день. Сегодня я снова стал полноценным мужчиной, и Марина снова стала мне по-настоящему необходима, желанна…
Она не выходила ко мне, хотя горел большой свет на кухне и торшер в комнате… Я еще раз позвал ее, недоумевая, поставил вино и конфеты на тумбочку и принялся разуваться… Может, мы просто утром второпях забыли выключить электричество, а я распинаюсь?.. Но тогда где же Маринка, ведь уже чуть не час ночи?
Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, проковылял на кухню. Долго глядел на «Мерло», решая, выпить бокальчик или повременить; в животе была чугунная тяжесть, и в то же время казалось, что еще несколько глотков вина помогут избавиться от нее… Нет, все-таки погожу до прихода Маринки. Вместе с ней… Интересно, где она шляется? Ох, лучше лечь…
Заметил ее не сразу. Уже устроился на диване, стал вытягивать ноги, но они уперлись во что-то мягкое… нет — мягко-упруго-теплое. Живое.
Я приподнялся, помню, кряхтя, придерживая левой рукой готовый лопнуть живот… Она сидела в
углу дивана в своей старой черной водолазке, которую давно не носила, в черной юбке; волосы, гладко зачесанные к затылку, как у классических «синих чулков», открывали строгое, окаменелое лицо. Она смотрела прямо перед собой, куда-то в район плинтуса у противоположной стены.— Ты чего такая? — трезвея, спросил я.
Она не ответила, даже не повернулась на мой голос, лишь губы дернулись, будто собираясь вот-вот расползтись… Секунда-другая малоприметной борьбы — и снова окаменелость.
— Марин?.. Эй, ты меня слышишь?
Откуда-то снизу, трудно, кое-как, пополз к непослушной голове страх. Но сильнее страха была досада — досада, что нельзя спокойно устроиться на диване, замереть, не спеша переваривать шашлычок, наблюдать, как играет во мне вино…
Я протянул руку и лишь чуть-чуть коснулся ее плеча. Она мгновенно вскочила и отпрыгнула от дивана. Ох, черт возьми!..
— Да что случилось-то, блин! — почти выкрикнул я. — Скажешь ты по-человечески?..
И эти мои полувыкрики оживили ее, она задрожала, как-то театрально сцепила пальцы, и вот короткими очередями полетели в меня слова-пульки и все попадали, дырявили череп, застревали в мозгу.
— Скажи… только не ври… только честно… Я думала, это у меня… что у меня женское… так бывает… Сходила в консультацию… анализы взяли… а сегодня… — ее голос стал тоньше, — сегодня сказали, что… что у меня… — Хруст пальцев. — Господи, как стыдно! — Она не воскликнула, а скорее пожаловалась, пожаловалась даже не мне, а этому своему Господу…
Я понял, что случилось, и теперь только ждал того самого, последнего, слова, чтоб убедиться. Просто ждал, не пытаясь, боясь представлять, что будет, что мне придется делать, говорить дальше.
А она смотрела на меня, ее губы прыгали и кривились; она, наверно, думала, что я не выдержу и сам скажу то последнее слово. Но я молчал. Досада сменилась злостью, злобой — ведь она возвращала меня, обновленного, полного сил, жажды жизни (отяжеление от вина и шашлыка, ясно, не в счет), возвращала в кошмар недельной давности…
— Скажи… ну скажи, — снова закусали мозг слова-пульки, пожалуйста… Ты ведь понимаешь… Я вижу… Роман!.. Я тебя хорошо… хорошо знаю… Скажи…
— Что сказать? — делая голос раздраженным, но и не понимающим, спросил я.
— Скажи, у тебя ведь?.. — Ее руки молнией взлетели к лицу, ладони закрыли его, будто спрятали; и из-под ладоней, глуховато, не по-живому спокойно, она наконец выговорила: — Сегодня мне сказали, что у меня гонорея.
Пауза. Я взял с ночного столика сигарету и закурил.
Марина стояла посреди комнаты, во всем черном, босиком, прятала лицо под ладонями. Я помалкивал, я размеренно втягивал и выпускал дым. Ни о чем не думал, а просто ждал. Как перед телевизором, сидел и ждал, что будет дальше.
Кончилась сигарета. Я затыкал оплавленный фильтр в пепельнице. Марина продолжала стоять. Я не выдержал:
— Ну и что?..
— Что… Я жду от тебя… — Тот же не по-живому спокойный голос. — Я жду… Ведь это ты…
— Что — я? Почему?
— А… — Она сбросила руки с лица. — А кто?! — Глаза вцепились в меня то ли ненавидяще, то ли с надеждой. — Кто, скажи?! Кроме тебя, я больше… я больше ни с кем…