О декабристах

Он ездил не только в Москву; несмотря на исключительность своего положения и на затруднительность передвижений в те времена, а тем более в их годы, декабристы старались поддерживать сношения. Есть указания в нашей переписке, что раз в год они съезжались в Твери. Там жил декабрист Муравьев-Апостол; у него, вероятно, и собирались; из писем видно, что таких съездов было во всяком случае два; были ли они многочисленны, не знаю; из писем можно только установить, что оба раза съездили в Тверь Сергей Григорьевич и Иван Иванович Пущин, первый из Москвы, второй из Петербурга.

"Отец ваш, пишет княгиня Мария Николаевна в последних строках своих "Записок", как вы {148} знаете, по возвращении на родину был принят радушно, а некоторыми - даже восторженно". Чтобы оценить характер этого радушия и этой восторженности надо припомнить внутренно политический момент, в который вернулись декабристы. Будущие реформы Александра II уже носились в воздухе; еще не было ничего официального, но падение крепостного права и гласное судопроизводство обсуждались везде. Вернувшись из ссылки, декабристы попали в тот же круг мыслей и чувств, за который поплатились и в котором прожили там в Сибири в течение тридцати лет; но то, что в их время было тайно, то теперь стало явно.

Просидев в подполье и выйдя на свет, они оказались на уровне лучшего, что было в тогдашней общественной мысли не только широких кругов, но и кругов официальных. Был, конечно, и в них известный, как теперь выражаются, сдвиг. За тридцать лет произошел осадок, уравновесились в характерах отношения между увлечением и рассудком. Не хочу этим сказать, что они от чего бы то ни было отказывались. В своих "Записках", писанных на семьдесят восьмом году жизни, Сергей Григорьевич говорит: "Мои убеждения привели меня в Верховный Уголовный Суд, на каторгу, к тридцатилетнему изгнанию, и тем не менее ни от одного слова своего и сейчас не откажусь". Эти слова, из цензурных соображений должны были быть выпущены при издании "Записок", но один экземпляр был напечатан без пропуска; этот редчайший экземпляр отец мой подарил мне; он остался в моем уездном городе среди вещей, объявленных народной собственностью ...

Нет, они не отказывались, но они увидели, что, в то время как их насилие потерпело неудачу, стремления их осуществляются естественным путем. Не мудрено {149} радушие, понятна восторженность, с которыми они были встречены; они были страдальцами за то самое, чем сейчас горели все. Прогрессивное движение в представителях власти с одной стороны и утишение бури и натиска в них самих с другой, сблизили два когда-то враждебных полюса, заставили их сойтись на середине. Но в этой середине со стороны декабристов, - по совести можно сказать, - не было отказа. Они остались, чем были.

Здесь является один сомнительный вопрос, как будто способный поколебать уверенность нашего заявления. Вопрос о цареубийстве в революционной программе декабристов. Скажу, основываясь на словах, которые многократно слышал из ycт покойного отца моего и подтверждение которым дают "Записки" деда.

Цареубийство не было, как бы сказать, членом символа веры декабризма. Оно было включено впоследствии для острастки, в виде предостережения от отпадений; вставка эта была вызвана повторявшимися случаями выхода из состава Тайного Общества.

Но старшие члены общества всегда знали, что это есть фиктивный пункт. Этим объясняются разногласия в показаниях: одни признавали злой умысел, другие отрицали, - и те и другие были искренни. Естественно, что Верховный Уголовный Суд дал веру тем, которые признавали. Когда этот центральный пункт установлен, то всякое подозрение в отказе от самих себя, в отступлении от своей программы меркнет перед естественностью, с которой общественная эволюция забрала этих революционных передовиков предшествовавшего царствования.

Есть люди, идущие очень далеко в своем стремлении обелить декабристов в смысле противуправительственности. Указывают на то, что Александр I знал {150} о них и закрывал глаза. Правда, он даже однажды сказал моему деду, похвалив его за хорошее состояние вверенной ему военной части: "Продолжайте, это лучше нежели заниматься переустройством моей империи". Да, очевидно, он знал, но важно, что он знал, и насколько считал опасным для государства то, что знал. Нельзя допустить, чтобы во времена Аракчеева оставлено было без внимания политическое движение, грозящее переворотом.

Естественнее предположить, что, сколько бы ни знал Александр I, то, что он знал, было настолько незначительно, что он смотрел на это, как на мальчишество.

Но утверждать, что Александр был в курсе программы деятельности декабристов, что они были не революционерами, а выразителями государевой воли, что, не будь перемены царствования, все прошло бы гладко, без заговора и без восстания, это значит задним числом освещать события светом черносотенства. Кто знает, к какому концу, мрачному, тяжелому пришло "дней Александровых прекрасное начало", тот знает, что в нем декабристам не было бы места. Они были бы извергнуты, - так всякий организм извергает из себя то, что ему не сродни. И по той же причине были они восприняты прекрасным началом других александровых дней; и по этой же причине были встречены радушно и восторженно. Больше всего оказался им сродни, как это ни странно может показаться на первый взгляд, - кружок славянофилов.

В домах Самариных, Хомяковых и Аксаковых, вот где Сергей Григорьевич чувствовал себя духовно дома. Для этого сближения, кроме тех причин, которые ясны из предшествующего, т. е. причин политически-исторического характера, были и причины психологического свойства, роднивший декабристов с славянофилами. Прежде всего, те и другие {151} горели любовью к родине, любовью, равной которой в наши дни уже не найти, - любовью такой сильной, что в ней перегорали различия убеждений. Декабристы и по воспитанию, и по стремлениям, и по вкусам своим, были, конечно, западники, и если они сошлись с людьми, пустившими в оборот выражение "гнилой запад", то потому, что встретились с ними в любви к родине, в ней слились. Встречались они и в другом.

Славянофильские теории о взаимоотношениях России и запада, о преимуществах даров природы перед завоеваниями культуры, о преимущественных достоинствах того, что называлось простым народом, перед тем, что называлось высшим классом, не могли не найти отклика в сердцах людей, положивших все силы свои на раскрепощение крестьянина. Не будем касаться того, насколько соответствует действительности славянофильская характеристика русского народа, не будем их делать ответственными и за те уродливые формы, к которым теория привела впоследствии, за то слащавое умильничание, с которым семидесятые годы воспевали "мужичка", а восьмидесятые прославляли "народ-богоносец". Все это из славянофильства, но не от него. Но во всяком случае учение о "малых сих" было ими пущено в оборот и, опять повторяю, оно не могло не быть любо декабристам; оно давало некую философскую обоснованность, известную мистичность политическому движению, некогда поднявшему их. Наконец, сближала декабристов с славянофилами их необыкновенная религиозность и сочетание религиозного принципа с национальным.

Опять не говорим о преувеличениях и уродствах, к которым пришли восьмидесятые годы, когда считали, что только православный может быть истинно русским и только {152} русский - истинно православным; но слияние принципов жило и в тех и других, и это заблуждение давало им ту нравственную усладу успокоения, какую дает чувство достигнутой правды ...

Было и еще одно общее между ними, одна черта характера, это скромность. Вот как Иван Аксаков в некрологе Сергея Григорьевича Волконского отзывается о нем и о его товарищах по ссылке: "Как в Волконском, так и в тех немногих товарищах, которым удалось воспользоваться милостью ныне царствующего Государя, мы были поражены отсутствием всякого раздражения, всякого желания порисоваться и покрасоваться стоим прошлым".