О героях и могилах

Но дверь «Московы» была закрыта. Они постучали, подождали – никто не вышел. Спросили в киоске на углу.

– Как? Вы не знаете?

Ваню упрятали в сумасшедший дом.

Это казалось символичным: бар «Москова» был первым баром, где Мартин испытал счастье. В самые тяжелые для их отношений дни Мартин вызывал в памяти тот предвечерний час, мирный час у окна, когда они смотрели, как опускается темнота на крыши Буэнос-Айреса. Никогда он не чувствовал себя настолько далеким от города, от суматохи его и безумия, непонимания и жестокости; никогда он не был так отгорожен от бесчестья своей матери, от алчной погони за деньгами, от атмосферы сделок, цинизма и ненависти всех против всех. Там, в этом маленьком, но надежном убежище, под взглядом приверженного алкоголю и наркотикам, неудачливого, но доброго малого, Мартину чудилось, будто пошлая действительность снаружи, за стенами, куда-то исчезла. Позже он спрашивал себя, насколько неизбежно, что люди тонкие, чувствующие, вроде этого Вани, кончают тем, что становятся алкоголиками или наркоманами. И еще его умиляла дешевая роспись на стенах, ярмарочно кричаще изображавшая далекую родину. Волновала именно своей дешевизной и наивностью. То не было претенциозное творение бездарного художника, мнящего себя мастером, но, вне всякого сомнения, роспись принадлежала настоящему артисту, такому же пьянчуге и неудачнику, как сам Ваня, такому же бедолаге, навеки изгнанному из родного края, как Ваня, обреченному жить здесь, в стране для них нелепой и непонятной, – жить до самой смерти. И эти дешевенькие картинки все же помогали вспоминать далекую родину, подобно тому как сценические декорации, хоть и намалеванные на картоне, хоть часто грубые и примитивные, в какой-то мере помогают нам почувствовать атмосферу драмы или трагедии.

– Хороший был человек, – сказал, покачав головой, продавец, сидевший в киоске.

И этот глагол в прошедшем времени придал стенам сумасшедшего дома тот зловещий смысл, какой им действительно присущ.

Они свернули на Пасео-Колон.

– Эта мерзавка, – заметила Алехандра, – добилась-таки своего.

Она явно была удручена и попросила Мартина пройти с ней до Боки.

Дойдя до перекрестка улиц Педро-де-Мендоса и Альмиранте-Браун, они зашли в бар на углу.

В окно бара они увидели, как с бразильского грузового судна «Ресифе» сошел толстый, весь потный негр.

– Луи Армстронг, – сказала Алехандра, указывая на него своим сандвичем.

Потом отправились гулять по молам. И, зайдя довольно далеко, сели на парапет набережной и стали смотреть на семафоры.

– Есть дни по гороскопу несчастливые, – сказала Алехандра.

– Для тебя какой? – спросил Мартин, взглянув на нее.

– Вторник.

– А цвет какой?

– Черный.

– Для меня – фиолетовый.

– Фиолетовый? – с некоторым удивлением спросила Алехандра.

– Я это прочитал в «Марибель».

– Да, вижу, ты отлично выбираешь, что читать.

– Это один из любимых журналов моей матери, – сказал Мартин, – один из источников ее культуры. Ее «Критика чистого разума» [86] .

Алехандра отрицательно покачала головой.

– Что касается астрологии, нет лучшего чтения, чем «Дамас и Дамитас». Это потрясающе…

Они смотрели, как суда входят в гавань и выходят из нее. Теплоход с белоснежным удлиненным корпусом, похожий на важную морскую птицу, скользил по Риачуэло [87] , его вели к устью два буксира. Медленно раздвинулся подъемный мост, и судно прошло, издав несколько гудков. И странным показался контраст между плавностью и изяществом его очертаний, бесшумным его скольжением и рычащей мощью буксира.

86

«Критика чистого разума» – Знаменитый философский труд И. Канта. – Прим. перев.

87

Риачуэло – приток Ла-Платы, протекающий по территории Буэнос-Айреса. – Прим. перев.

– «Донья Анита Сегунда», – прочла Алехандра на заднем буксире.

Их обоих восхищали эти названия, они устраивали конкурсы и назначали премии тому, кто найдет самое красивое: «Гарибальди Терсеро», «Ла Нуэва Тересина», «Донья Анита Сегунда» – это было забавно, но Мартин уже не думал о конкурсах, он думал о том, насколько все это принадлежит временам невозвратным.

Буксир рычал, извергая извилистый столб черного дыма. Канаты были напряжены, как тетива лука.

– Мне всегда кажется, что у какого-нибудь из буксиров выскочит грыжа, – сказала Алехандра.

Мартин же безутешно думал, что все это, да, все-все, исчезнет из его жизни. Как вот это судно: бесшумно, но неумолимо. Уйдет к далеким, неведомым гаваням.

– О чем ты думаешь, Мартин?

– О разном.

– Скажи.

– О разном, трудно определить.

– Ну, не будь злюкой, скажи.

– Вспоминаю, как мы устраивали конкурсы. Как строили планы, мечтали уехать из этого города куда-нибудь.

– Да, да, – подтвердила она.

Мартин вдруг сообщил ей, что ему удалось достать ампулы с ядом, который причиняет смерть от паралича сердца.

– Рассказывай, – отмахнулась Алехандра без особого интереса.

Он показал ампулы, потом мрачно добавил:

– Помнишь, как мы однажды говорили о том, чтобы вместе покончить самоубийством?

– Помню.

Мартин поглядел на нее и спрятал ампулы. Стало темно, Алехандра сказала, что пора возвращаться.

– Ты в центр? – спросил Мартин, с болью думая, что все кончено.

– Нет, домой.

– Хочешь, провожу?

Его тон был деланно безразличным, но вопрос полон значения.

– Проводи, если хочешь, – ответила она после минутного колебания.

Когда подошли к дому, Мартин почувствовал, что не может проститься здесь, и попросил разрешения зайти.

Она опять согласилась, чуть помешкав.

Оказавшись в бельведере, Мартин рухнул на кровать, словно все злосчастья мира свалились на его плечи.

Он лежал и плакал.

Алехандра села рядом.

– Так будет лучше, Мартин, лучше для тебя. Я знаю, что говорю. Мы не должны больше встречаться.

Всхлипывая, Мартин сказал, что тогда он убьет себя ядом, который в ампулах.

Она задумалась, как бы смущенная его угрозой.

Мало-помалу Мартин успокоился, и произошло то, чего не должно было произойти, а когда произошло, он услышал, как она говорит:

– Я согласилась встретиться при условии, что этого не будет. Ты нарушил обещание, Мартин, можно сказать, что ты…

Она не закончила.

– Что я? – испуганно спросил Мартин.

– Неважно, теперь все в прошлом.

Она поднялась и стала одеваться.

Они вышли, и тут Алехандра сказала, что хочет чего-нибудь выпить. Говорила она тоном мрачным, жестким. Шагала, ничего не замечая вокруг, сосредоточась на какой-то навязчивой, тайной мысли.

Первую рюмку она выпила в одном из бистро в Бахо, и потом, как бывало всякий раз, когда ею овладевали необъяснимое беспокойство и странная, пугавшая Мартина отчужденность, она переходила из одного бара в другой, ни в одном надолго не задерживаясь.

С беспокойным видом, как будто спешит на поезд и на счету каждая минута, она барабанила пальцами по столу, не слушая, что ей говорят, и бессмысленно бормоча «что? что?».

Наконец они зашли в большое кафе, в окнах которого были фотографии полуголых женщин и певцов. Свет в зале был красноватый. Хозяйка разговаривала по-немецки с моряком, который что-то пил из очень высокого красного бокала. За столиками сидели моряки и офицеры с женщинами из парка Ретиро. На эстраде появилась певица лет пятидесяти, размалеванная, с посеребренными волосами. В тесном атласном платье огромные ее груди, казалось, готовы были лопнуть, как два шара под давлением. На запястьях, на пальцах и на шее сверкала в красноватом свете бижутерия. Голос у нее был пропитой и бесстыжий.

Алехандра не сводила с нее завороженных глаз.

– Чего ты? – с тревогой спросил Мартин.

Но она не отвечала, глаза ее были прикованы к толстухе.

– Алехандра, – позвал он, трогая ее руку, – Алехандра.

Наконец она на него взглянула.

– Чего ты? – спросил он снова.

– Такая развалина. Она и петь не может, и в постели, наверно, тоже никуда не годится, разве что для каких-то фокусов – кто станет возиться с таким чудищем? – Она опять уставилась на певицу и пробормотала, будто разговаривая с собой: – Дорого бы я дала, чтобы быть как она!