О любви (Сборник рассказов)

Костя смотрел на ее фигуру, оплывшую, как мыльница, и думал: а зачем ей это надо? Бросила бы Мишу, вышла за ровесника и старела бы себе в удовольствие. Не напрягалась бы… Разве не лучше остаться одной, чем жить так? Наверное, не лучше. Но и такая жизнь — все равно что ходить в туфлях на два размера меньше. Каждый шаг — мучение.

— Как мама? — спросил Костя, в основном из вежливости.

— Хорошо. Смотрит телевизор. Ест семгу. Читает… — Сильва помолчала, потом добавила: — Мне иногда хочется выброситься из окна…

Косте не хотелось говорить пустых, дежурных слов. Но надо было что-то сказать.

— Ты хорошо выглядишь, — соврал Костя. — Почти совсем не изменилась.

— Да? — Сильва удивилась, но поверила. Ее лицо просветлело. Сильве на самом деле не хватало сочувствия. Она устала от пренебрежения, как вся страна.

— Мне бы скинуть десять лет и десять килограммов, — помечтала Сильва.

«Тогда почему не двадцать?» — подумал Костя, но вслух не озвучил. В его сумке лежала половина долга. Еще треть он возьмет у Кати. И можно спокойно ждать, когда появится Снаряд. Интересно, а с него можно сдуть пену? Или он весь — одна сплошная пена, до самого дна…

* * *

Костя подъехал к издательству «Стрелец».

В издательстве шел ремонт, однако работа не прекращалась. Все сотрудники сгрудились в одной комнате, друг у друга на голове. Секретарша Анечка натренированным голоском отвечала по телефону. Редакторша Зоя отвергала чьи-то фотографии с наслаждением садиста. Костя подумал: если она потеряет работу в издательстве, то может устроиться ресторанным вышибалой. Ей нравится вышибать.

Исполнительный директор говорил по телефону. За одну минуту текста он произнес тридцать пять раз «как бы» — слово-паразит интеллигенции девяностых годов.

В помещении воняло краской. У рабочих были спокойные, сосредоточенные лица в отличие от работников умственного труда. У рабочих не было компьютерной речи, они выражались просто и ясно. И когда употребляли безликий мат, было совершенно ясно, что они хотят сказать. Костя заметил, что в мате — очень сильная энергетика, поэтому им так широко пользуются. Как водкой. В водке тоже сильная энергетика.

У рабочих было точное представление: что надо сделать, к какому числу, сколько получить. Что, Когда и Сколько. И этой определенностью они выгодно отличались от интеллигенции, плавающей в сомнениях.

Катя сидела за столом возле окна и беседовала с двумя оптовиками. Один из них был бородатый, другой косой.

Оптовики скупают весь тираж, как азербайджанские перекупщики скупают овощи. А потом везут по городам и весям. У них это называется: по регионам. В ходу такие термины: крышка, наполнитель, как будто речь идет о маринованных огурцах. А оказывается, крышка — это обложка, а наполнитель — то, что в книге. Рембрандт, например.

Рядом с оптовиками стояли люди из типографии. Типография «Стрельца» располагалась в Туле.

Катя сидела, сложив руки на столе, как школьница-отличница. Она знала: сколько и почем, поэтому ее нельзя было надуть. Эта уверенность висела в воздухе. Здоровые мужчины ей подчинялись. И подчинение тоже висело в воздухе.

Костя не мог вникнуть в работу, поскольку его мозги были направлены в прямо противоположную сторону. Он нервничал.

Катя подошла к нему, спросила:

— Ты чего?

В том, что она не подозвала его к столу, а подошла сама, проглядывалось отдельное отношение.

— Мне нужны деньги, — тихо сказал Костя. — Четыреста тысяч. За ними придут завтра.

— Четыреста тысяч чего? — не поняла Катя.

— Долларов. Моя доля меньше. Но ты дай мне в долг.

— Это невероятно, — так же тихо сказала Катя. — Все деньги в деле.

— Но они меня убьют. Или заставят убивать.

— Деньги в деле, — повторила Катя. — И если вытащить их из дела, надо закрываться.

— Или дело, или я, — сказал Костя.

— Даже если я сегодня закроюсь, деньги придут через полгода. Ты странный…

Катя с раздражением смотрела на Костю. Издательство — это ее детище, духовный ребенок. А Костя — это ее мужчина. Ребенок главнее мужчины. Мужчину можно поменять в крайнем случае. А издательство, если его приостановить, — его тут же обойдут, сомнут, затопчут. Упасть легко, а вот подняться… Костя требовал невозможного.

— У тебя что, больше негде взять? — спросила Катя.

— Вас к телефону! — крикнула Анечка.

Катя с облегчением отошла. Взяла трубку. Голос ее был тихим. Когда Катя расстраивалась, у нее голос садился на связки.

Косой оптовик смотрел на Катю, чуть отвернув голову, — так, чтобы было удобно обоим глазам.

Катя отвернулась к окну, чтобы не видеть Костю, а заодно косого оптовика. Для нее они были равновелики. Тот и другой хотели денег, и вообще все мужчины мира хотели одного: денег, денег и опять денег, как будто в мире больше ничего не существует. И как будто их неоткуда выгрести, кроме как из Кати. Бухгалтерша Вера что-то тыркала в компьютере. Нужен был сильный бухгалтер — мужик. Но мужики больше воруют. И все в конечном счете снова упирается в деньги…

Костя смотрел в Катину спину. От спины шла радиация ненависти. Костя поднялся и вышел. Ему было жаль Катю. Ей была нужна поддержка, а какая из Кости поддержка…

О том, что она отдала его под пулю, Костя не думал. Ну отдала и отдала…

У каждого человека свои приоритеты. У жены — сын Вадик. У Сильвы — муж Миша. У Кати — издательство «Стрелец». А у Кости — собственная жизнь, никому не нужная, кроме него самого.

Костя взял такси и поехал на дачу.

Лес вдоль дороги был местами вырублен, торчали отдельные дома и целые поселки. Люди строились, как грачи. Вили гнезда. При советской власти это запрещалось. Живи где скажем и как разрешим. После падения социализма из человека вырвался основополагающий инстинкт, как песня из жаворонка. И эти дома — как застывшие трели.

Все дома напоминали партийные санатории из красного кирпича. Мечта коммуниста. Представление «совка» о прекрасном.

Костя поставил бы себе деревянный сруб из вековых архангельских сосен. Внутри он не стал бы обшивать вагонкой, а так и оставил бы полукруглые бока бревен, с паклей между ними. Это был бы натуральный дом, как у старообрядцев. Со ставнями.

Хотя какие ставни, какая пакля… Ему придется все срочно продавать, включая свою душу. Завтра явится Мефистофель в норковой шапке, и — здравствуй, нищета…