О любви (Сборник рассказов)
Шрифт:
— При чем тут Ковалев? — обиделся Борис.
Действительно, при чем тут Ковалев…
А Ковалев делал вид, что ничего не происходит. Он знал, в медицине бывают такие состояния, когда лучше не лечить. Пустить на самотек. Положиться на Бога. Кризис пройдет, и больной поправится. Или умрет.
Ковалев работал, зарабатывал, строил дачу за городом. Те рабочие, которые строили больничный комплекс, отвлеклись и возвели загородный дом. Обошлось недорого, но кафель в ванной комнате был больничный, белый.
Дочь проводила лето у Марусиной мамы, но все время просилась домой. Спрашивала:
Что Ковалев мог ответить? Он и сам хотел бы знать, где его Маруся. Когда приедет? Может быть, никогда…
Однажды в полдень Ковалев встретил на улице своего сына от первого брака. Они шли навстречу друг другу, узнавали друг друга. Сын дернулся в его сторону, хотел подойти, но Ковалев не знал, о чем с ним говорить. «Как ты? Как мама?» А дальше что? Все равно Ковалев пойдет своей дорогой, а сын своей…
На перекрестке зажегся зеленый свет — Ковалев резко свернул и перешел дорогу, почти убежал. Потом оглянулся. Сын стоял и смотрел. Интересно, что крутилось в его мозгах…
Маруся вернулась беременной. Она ждала ребенка от Бориса Мещерского и ждала удобного случая, чтобы сообщить Ковалеву о грядущих переменах. Но откладывала со дня на день. Ее мучил токсикоз. Тошнило от запахов и без причины. Хотелось все время лежать.
Маруся лежала в удобной и чистой постели, ее окружали красота и комфорт, и как-то не тянуло в палатку или в мастерскую на чердаке, куда надо было залезать по вертикальной металлической лестнице. Собака взвизгивала от счастья видеть хозяйку. Маруся запрещала ей шуметь, собака взвизгивала шепотом. Хотелось оставаться на месте, а не бегать на два дома.
Но хотелось и Бориса. Просто смотреть, как он ходит, как оборачивается, как смеется, как говорит «да». У него было целое множество этих «да». Когда слушал — поддакивал: да, да, да…
Когда удивлялся — одно глубокое, детски-изумленное: да-а? И одно испуганное короткое «нет», когда что-то падало. Однажды Марианна уронила мольберт в мастерской, он упал с грохотом. Борис побледнел и выдохнул: «нет»…
Потом объяснил, что они с матерью долгое время жили над участковым милиционером. Комнаты располагались одна над другой. Мать вздрагивала, когда что-то падало на пол. Боялась, что милиционер придет и отведет в тюрьму. Они жили тихо, как мыши. Страх стал привычкой.
Марианна любила в нем все — настоящее и прошлое. Если бы можно было отправить Ковалева в мастерскую, а Бориса взять на его место… Однако тоже не выход. Ковалев — добытчик, а Борис — нет.
Борис — свободный художник. Полузапрещенный. Один он проживет, но с гремучим прицепом из двух семей…
Марианна могла бы выбросить свои бредни о кино, заняться фарцовкой, как половина ее подруг. Она могла бы сама добывать деньги, но во что превратится ее жизнь…
Марианна молчала о беременности. Решила так: скажет, когда уже некуда будет деться. Ковалев спросит: «Ты что, беременна?» Она ответит легким голосом: «Да. А что?»
Такое время настало. Однажды утром, увидев ее круглый живот, Ковалев спросил:
— Ты что, беременна?
— Да, — сказала Маруся легким голосом. — А что?
Ковалев приехал на работу, закрылся у себя в кабинете и позвонил
Борису Мещерскому. Попросил о встрече.— Я могу подъехать к вам в больницу, — отозвался Борис.
— Нет.
— Тогда заходите в мастерскую, — пригласил Борис.
— Мы встретимся на нейтральной территории.
Они встретились у памятника Пушкину и разговаривали четыре минуты.
— Какие у вас планы? — коротко спросил Ковалев.
— Это зависит от Марианны, — ответил Мещерский. Он держался очень спокойно, с внутренним достоинством. Вел себя не как воришка, которого застукали, а как хозяин, который взял свое.
— Я прошу вас не забирать у меня жену, — сухо сказал Ковалев. — Я уважаю вас и ваше чувство и поэтому не приказываю, а прошу. Я готов вам отдать свою новую машину.
— При чем тут машина? — удивился Борис.
— Абсолютно ни при чем. Просто на машине вам будет удобнее передвигаться. До свидания.
Ковалев ушел, а Борис остался стоять. Он был раздавлен.
— Бери! — взмахнула руками Марианна. — Он себе еще купит.
— Но что это такое? Он дает мне отступного? Это что, сделка?
— Пусть все останется, как было, — спокойно и трезво предложила Марианна. — Крики и пеленки у Ковалева, а мастерская — для любви и творчества. Ты же не хочешь, чтобы среди твоих картин вопил младенец, висели пеленки, а ты бы был зеленого цвета от бессонных ночей.
Борис молчал. Такой период уже был в его жизни, когда родилась дочь. Рождение нового человека — большое счастье, но прежде всего — это большой труд.
Все осталось, как есть. Ковалев — на месте. Маруся — при Ковалеве. А та часть, которая звалась Марианна, — принадлежала Борису Мещерскому.
Борис машину не взял. На ней ездила Марианна.
— Все-таки ты — аристократ, — насмешливо заметила Марианна. — Мог бы и машиной пользоваться, и женой.
— Если говорить на твоем языке, я не хочу продешевить. Мое чувство дороже, чем машина. Оно бесценно. Или не стоит ничего.
— На моем языке? — насторожилась Марианна.
— На вашем. Твоем и твоего мужа. Он — страшный человек.
Борис услышал в себе неприязнь. Это было непозволительно. Его душа должна быть свободна от ненависти. Она должна быть чиста для работы.
Борис заканчивал свою картину. Странная была картина.
В небе самолет, как рыба в воздушном океане, внизу круглая земля, а в середине земли — человек, и из его глаз растут цветы.
Марианна долго смотрела на картину, потом спросила:
— Этот человек твой отец?
Борис долго не отвечал, потом проговорил:
— Когда Берию расстреливали, ему заткнули рот. У него от напряжения чуть не вылез глаз.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Наверное, когда человека расстреливают — ужасное, нечеловеческое напряжение.
Марианна поняла: он думает не о Берии, а о своем отце, о его последних секундах.
Борис стоял к ней спиной. Лицом к своей картине. Марианна подошла, прижалась животом, обняла его сиротливые плечи.
— Если будет мальчик, мы дадим ему имя твоего отца. Как его звали?
— Дмитрий…
— Значит, будет Дмитрий, Митя…
Но родилась девочка. Назвали Анной.