О людях и ангелах (сборник)

В городе он расспрашивал о Лизе, но никто не видел её с того утра, как она вышла на рынок с лакированными штиблетами…

Николай ВТОРУШИН

Газета, сложенная в рыхлую четверть, ещё лежит на её коленях. Старуха ждёт моего согласия с приговором, который она вынесла своей родне. Огонь убивает свечу – он любит её или ненавидит? У старухи готов ответ, но она смотрит глазами свечи.

Анна ЗОТОВА

– Плевать они на нас хотели! Они рыскали по голой земле, чтобы найти и убить друг друга, а между делом убивали нас!

В эти три дня – как и всегда – Семён был угрюм. Он ничего не говорил о себе и не спрашивал, как жилось нам. А мне хотелось многое рассказать, я могла рассказать – ведь мне уже было десять лет. Но Семён не желал слушать мои жалобы – ему было нужно другое… Уже перед самым отъездом он задал вопрос – вскользь, хитря, прикидываясь равнодушным, – спросил, как зевнул: есть ли вести от Михаила? Я ответила – он выслушал… Я помню: в воздухе ещё звенело моё «не-ет», а Семён уже отворачивал лицо – мёртвую гипсовую маску, – на котором не было ни любопытства, ни ненависти – ни одного внятного чувства. Потом он снова сказал про пайки – где и когда получать – и уже шёл к двери, когда я пропищала: «А где столоваться Лизе, когда она к нам вернётся?» И он объявил, теперь с настоящим, непритворным равнодушием, что так уж принято у тыловой чумы – не выписывать пайки на тех, кто в нетях.

– Неужто ты, дуля немытая, – сказал он, – сама не запалишь плиту и не выметешь пол?

Понимаешь?! Выходит, для себя он похоронил Лизу ещё тогда, когда она была живой. Так же легко он мог похоронить каждого из нас!

Семён ушёл в июньский пыльный день, надеясь скреститься своей дорогой с безвестным путём брата. А мы снова остались одни – уже без Лизы и Ольги. Но костлявая отступилась от нас, – должно быть, Лиза с дочерью явились той необходимой жертвой, которой мы на время откупились от смерти. Поживившись у нас, она отправилась за братьями… Быть мне битой – так устроен мир, что покой и радость всегда выкупаются жертвой. Не знаю, кому это нужно, но это именно так. Возможно, это справедливо – в конце концов, куда прикажешь девать зло, раз оно неистребимо и болтается довеском на каждом добром деле? Несправедливо другое – несправедливо, если боль не выкупает покоя, если человек живёт и умирает в муке, так и не получая от судьбы передышки. Несправедливо, если в мире, где – я хочу в это верить! – существует возмездие, человек остаётся неотмщённым и его истязатель сбегает на тот свет, не искупив своего зла земной болью.

Так вот, костлявая отступилась от нас. Я поняла это, когда однажды на наше крыльцо, у которого ещё лежала куча дров – плата за Лизино безумие, – поднялся Сергей Хайми. На нём была выгоревшая гимнастёрка с пустым рукавом, подвязанным к вихлястой культе – таким выплюнула его из своих жвал война. Таким вернули его дымящиеся степи, где он комиссарил в полку Южфронта и где казацкая сабля оттяпала ему по локоть левую руку. Сергей Хайми искренне огорчился, что разминулся с Семёном на несколько дней, ведь он по-своему любил его и, пожалуй, думал (какая чушь!), что именно его заботами Семён стал тем, кем он стал. Наверно, поэтому Хайми чувствовал ответственность и за нас – родню своего недавнего питомца.

Сергей жил с отцом. Мать его умерла от почечной колики ещё в восемнадцатом. Доктор Хайми целыми днями возился с больными и увечными – он остался в городе единственным врачом, – а его сын, ещё не увлёкшийся ревизией советской власти в уезде, время от времени навещал нас в нашей сирости. Впрочем… Яков понятия не имел, что такое сиротство и одиночество. Он сплёл себе глухой кокон из своих мыслей и не чувствовал нужды в соседстве живой души, а ведь, если бы я время от времени не пихала в его глотку пищу, он давно бы протянул ноги!

Николай ВТОРУШИН

Яков жил, чтобы дождаться смерти, и оттого душил свои человеческие желания, как душат ненужных, напрасно родившихся котят. Своего рода Кронос… Только Яков делал это не из свирепости и жажды жизни, а, скорее, из сострадания. Если в полушаге от себя он всё время чувствовал смерть, если он не верил в торжество жизни, то не стоило и пробовать воплощать свои желания и фантазии в реальность.

Анна ЗОТОВА

– Свою сирость понимала одна я. Как одна я из всех Зотовых понимала, что такое привязанность к дому, и чувствовала давнюю потерю родины, которую не помнила, но которая всё же сидела где-то в моей бессознательной памяти…

Хайми взялся продолжить моё обучение, начатое по старинной азбуке расстрелянным Мокием. По утрам, когда Яков, будто дитя со щенком, возился со своим «Пате», мы с Хайми сидели над грамматикой и арифметикой, мы листали огромный географический атлас, перевиравший теперь многие государственные границы, и пересекали страны и моря вместе с Гераклом, Язоном, Одиссеем и Синдбадом, про которых рассказывал мне мой учитель. Мы искали золотой Офир и открывали Новый Свет – и это было похоже на бесконечную сказку… Тогда же я впервые увидела, как выглядит на карте Россия. Она была страшна своей огромностью, своей несоразмерностью с остальным миром. Любая хозяйка подтвердит: чем больше дом, тем труднее устроить в нём наряд.

Мы жили на сухарях и вобле. Иногда, в довесок к пайкам, Хайми подкармливал нас то хлебом, то маслом, то яйцами – тем, чем расплачивались с его отцом хворые окрестные мужики. Сергей был нашим добрым ангелом и возился с нами, будто мы – последние люди на пустой земле и от нас должны произойти новые народы. Он пытался искать следы моей мачехи – расспрашивал проезжих людей, гонимых со своих мест войной, голодом и разрухой, говорил с мужиками и бабами из ближних деревень, проскочившими на рынок мимо солдатских кордонов, – но до самой осени не мог напасть на её след. Только в октябре Сергею Хайми повстречался человек, который заставил его пожалеть об упорстве, с каким он извлекал на свет Лизину судьбу.

Это был крестьянин, приставший недавно к мельновскому продотряду. Его нога попала под тележное колесо – перелом лечил Андрей Тойвович Хайми. Родом мужик был из-под Новгорода, из какого-то большого села. Вот его рассказ.

Однажды в начале лета на сельской площади объявилась женщина, босая, в сносившемся городском платье. Ум её был помрачён – лицо без конца улыбалось, хотя дети швыряли в неё грязью и свистели в уши. Она ходила по избам, выспрашивая про какого-то бородача, и почти не понимала слов, если кому-то, тыча в собственную бороду или бороду соседа, вздумывалось с ней шутить. Полдня она слонялась от двора к двору, а вечером, узнав путь до ближайшего селения, ушла за околицу. О ней бы не осталось памяти – сколько нищенок плутало тогда по русским просёлкам, – но назавтра её увидели снова. Она опять таскалась по дворам с расспросами о бородаче и не узнавала лиц, словно забрела сюда впервые. Потом, справившись о дороге, которую ей уже указывали вчера, отправилась в соседнюю деревню. А на следующий день – та же притча… Так стало повторяться чуть ли не каждое утро – дурочка кидалась ко всем встречным в надежде узнать что-нибудь о никому не известном человеке, иногда ночевала (её пускали на сеновал или в дровяник), а потом неутомимо шагала к указанному большаку. Однажды узнали: она доходила до соседей, стучалась в избы с тем же вопросом и под свист ребятни возвращалась на путь, каким пришла, – ведь она просила указать ближайшее селение, и её отправляли на большак, не подозревая, что с той стороны она и появилась. Так топтала она из конца в конец одну дорогу, думая скудной головой, что идёт всё время вперёд. Память её не держала лиц и примет округи, всё на пути казалось ей новым и незнакомым. Потом она привыкла узнавать путь ногами и перестала выспрашивать дорогу, выходя на свою закольцованную колею без подсказки. Тогда она, видимо, спятила окончательно. Сельчане к ней привыкли и стали держать за свою деревенскую дурочку, но все разом завернули её от своих ворот, когда однажды выяснилось, что она – сифилитичка. Однако какое-то время она продолжала мелькать под окнами, приставая с расспросами о своём бородаче и ночуя в огородах, потом пропала и случайно была найдена мужиками в кустах у большака с выгрызенным собаками животом.

Это всё, что знал продотрядчик. И ещё он знал, что странницу звали Лиза. Теперь ты понимаешь, почему Семёну было удобнее посчитать её погибшей безвестно? Чем страшнее её судьба, тем больше на нём вины. Чем страшнее смерть, тем больше спросу с тех, кто позволил этому случиться, кто вернулся слишком поздно и таким диким образом, что никто в городе не посмел поставить им в вину то, что ставлю я!..

Семён объявился следующим летом… Вернулся сам и вернул домой моего отца. Семён привёз его в ящике из-под английской динамо-машины (так перевёл надпись на дощатой стенке Сергей Хайми), – отец лежал там, пересыпанный солью, босой, с двумя Георгиями на дырявой груди. Щека его была прострелена, и кожа расползлась на скуле. Он вонял, как воняет протухшая от недосола рыба. Когда его вытаскивали из ящика, на траву сыпались жуки с чёрно-оранжевыми спинками…

Николай ВТОРУШИН

Пауза. Тяжёлая, как вдох без выдоха. Она подступает к горлу, и хочется выдохнуть. Хочется выдохнуть.

– Вы сказали, что они вернулись?

Анна ЗОТОВА

– Что? Ну да, вернулись.

Николай ВТОРУШИН

– Значит, война для Семёна тоже закончилась.

Анна ЗОТОВА

– Как бы не так! Он закопал Михаила и сразу поехал в Запрудино – одну деревеньку под Мельной. Там он с винтовкой гонялся огородами за каким-то парнем и, говорят, пристрелил бы, если б тот не изловчился сигануть к лесу. Зачем ему сдался этот парень?!. После, не заглянув домой, Семён умчался обратно в свою дивизию и нарубился с поляками вдосталь.