О маленьких рыбаках и больших рыбах. Наш аквариум

— Мамочка! Я в воду упал и вот... сапог один утопил!.. — и показываю ей сапог.

По мама на сапог и внимания не обратила. Взяла его от меня и бросила в сени в угол.

— Иди, — говорит, — в комнату. — А потом оглядела Федю и спрашивает: — А ты почему мокрый?

Федя молчит. Глаза ресницами закрыл и в землю глядит.

— А это он, — говорю, — меня из воды вытащил, так тоже выкупался.

Тогда мама взяла Федю за руку, притянула к себе и поцеловала.

— Иди, — говорит, — и ты в комнату! — А Федя даже сквозь синеву заметно как покраснел.

Мама в решительные моменты жизни была энергичной. Без лишних слов велела она мне раздеваться. А Марьюшку за водкой послала к соседям. А потом велела лечь и как принялась своими сильными руками растирать меня водкой. Так усердно терла, что мне показалось, что у меня кожа сдирается. Зато под конец все тело гореть стало, и дрожь уменьшилась. Тогда укрыла меня одеялом, а сверху шубу накинула.

— Ну, — говорит, — постарайся теперь согреться.

Потом мама принесла подушку, простыню, одеяло, приготовила на диване против моей кровати постель, белье мое принесла и говорит Феде:

— Ну, теперь ты раздевайся!

Федя совсем сконфузился, завертелся на месте, бежать готов. А мама округлила глаза да как прикрикнет:

— Ну, ну, что за жеманство такое! Раздевайся! — и сама с него стала снимать рубашку.

Делать нечего, разделся Федя. Мама и его натерла водкой, уложила и тоже чем-то теплым закрыла. А потом и говорит Феде:

— Ты и ночуй у нас! А я Марьюшку к вам пошлю, предупрежу твоих, чтобы они не беспокоились. — А сама ушла.

Лежим мы с Федей. Стал я понемногу согреваться, и стала у меня душа отходить.

Вспомнил я все, что со мной было: и как я по кочкам шел и как себе все ноги стер, как я жерличку ставил на большого окуня, как через реку по бревнам переходил, как в воду попал и чего натерпелся, пока Федя не пришел, и как мамы боялся, когда домой шел. Ах, думаю, как хорошо, что все это кончилось и я дома, и тепло, и с мамой все по-хорошему обошлось...

Посмотрел я на Федю. А он лежит напротив и тоже на меня смотрит. Смотрели-смотрели мы так друг другу в глаза да вдруг как прыснем оба со смеху!.. Должно быть, он тоже согрелся, и ему хорошо стало.

В это время вошла мама с двумя большими чашками в руках.

— А вы уж смеетесь, — говорит, — озорники! Значит, согрелись! Ну, вот вам еще, пейте, пока горячее.

Это она принесла нам горячий настой малины.

Выпили мы с Федей по чашке горячей-горячей, только терпеть можно, малины, и совсем тепло стало.

— Ну, а теперь спите, — говорит мама. Поцеловала на прощание меня и Федю и ушла.

Завернулся я получше в одеяло и, когда засыпал, еще раз подумал: «Ах, как хорошо!»

На другой день мама все-таки рассердилась.

Встали мы с Федей утром веселые. От вчерашнего у меня только осталась боль в ногах. А Федя и совсем молодцом — как всегда.

Пошли в столовую чай пить. Мама нас оглядела обоих, спросила, не болит ли что, потрогала рукой головы — нет ли жару.

— Ну, — говорит, — кажется, на этот раз все благополучно обошлось! Садитесь, ешьте.

Мы с Федей ждать себя не заставили, — как голодные волчата, набросились на холодный вчерашний пирог. Набили полные рты и жуем, а сами смотрим друг на друга исподлобья и от смеха прыскаем. А потом с набитыми ртами, давясь и перебивая друг друга, принялись рассказывать наши вчерашние приключения. А мама слушает нас и сама с нами смеется.

Позавтракал Федя и ушел домой — книжки взять и в школу идти. И я в школу стал собираться. А мама мне и говорит:

— Ну, Шурик, счастье твое, что ты так дешево отделался! Только теперь, пока берега совсем не обсохнут, на реку — ни ногой! Вторые сапоги мне шить тебе не на что.

Мне бы надо промолчать на это. Ведь я и сам понимал, что мама права кругом. А только как будто бес меня какой толкнул, и я самым развязным тоном возразил ей:

— А как же, мамочка, ведь у меня там, у куста, жерличка поставлена. Может быть, на нее окунь большой попал. Мы с Федей думали сегодня вечером сходить туда.

Глаза у мамы сразу сделались круглыми.

— Ты понимаешь, что ты говоришь? Неужели вчерашняя история тебя ничему не научила? Ты понимаешь, что ты мог бы утонуть или простудиться и смертельно заболеть? Ты понимаешь, наконец, что я за тебя измучилась? — И пошла и пошла!.. Да так меня распушила, что я в конце концов, действительно, понял...

На большой реке

I

В это лето долго не пришлось мне поудить. Сначала, пока высокая вода в Ярбе стояла, я не смел и подумать попроситься у мамы на реку. А во всю вторую половину мая шли обложные дожди. Уж и учение в школе давно кончилось, а я все еще сидел дома и с тоской глядел на свои удочки. И Федя на реку не ходил. Отводили мы с ним душу только тем, что строили широкие планы на то время, когда будет хорошая погода: и окуня большого ловить собирались, и щуку на жерличку, и леща на «кисточку».

В самом начале июня наступила наконец ясная, теплая погода, и в какие-нибудь три дня земля подсохла. Решился я наконец попроситься у мамы на реку.

— Что ж, — сказала мне мама, — пожалуй, иди. Надеюсь, ты теперь благоразумнее стал и в реку больше не упадешь.

Побежал я сразу же к Феде, и решили мы с ним идти завтра с утра. Вечером червей накопали, приготовились.

И вот странно — вспомнил я про свою жерличку, и пришло мне в голову, что на ней большой окунь сидит. Я, конечно, прекрасно понимал, что если бы и попался на жерличку окунь, он все равно давно бы успел протухнуть — ведь целый месяц прошел. Понимал я это и все же живо представлял себе: подхожу я к кусту, жерличка размотана, я тяну за бечевку, а на конце ее... окунь! Большой, с половину моей руки, и перья у него, как огонь, красные.

Но когда на другой день пришли мы с Федей к заветному кусту, я и место не сразу узнал. Стоит куст совсем на сухом берегу, а от большого залива остался маленький ручеек. Журчит по камешкам. И жерличку мы еле-еле нашли, ее совсем листьями закрыло. А окунек все еще на крючке сидит, только высох совсем, как мумия.

Впрочем, мы хорошо поудили с Федей в этот день. Нашли на этом же бережку подходящее местечко и наловили десятка три-четыре окуньков, сорожек, пескарей, но все мелочь.

Вернулся я в этот день домой поздно, к вечернему чаю. Мама была не одна — у ней сидела какая-то гостья. Я дикарь был большой и потому попытался незаметно прошмыгнуть мимо столовой в свою комнату. И стал там в порядок приводить свою рыболовную снасть.

Слышу, мама зовет:

— Шурик, что ж ты не идешь! — И тон у ней при этом какой-то особенный.

Нечего делать, пришлось идти.

Вышел в столовую, поздоровался с гостьей и уселся за стол. А мама опять мне говорит особенным тоном (такой тон бывал у нее, когда она мне сюрприз хотела сделать):

— Ты что же, не узнаешь Екатерины Васильевны?

— Нет, — говорю, — узнаю, — а сам удивляюсь, что ж тут особенного, что это Екатерина Васильевна. Она изредка бывала у мамы, и я давно ее знал. На худом лице у нее длинный нос и всегдашнее выражение какой-то озабоченности и торопливости, глаза добрые, но как будто заплаканные. Вот и все, что я о ней знал. Меня она совсем не интересовала. А мама мне опять говорит: