О нас троих

— Хватит молоть чушь. — Теперь Марко уже не держал никакой дистанции. — Ты все малюешь двумя красками. Видишь только то, что лежит на поверхности.

— Это у тебя поверхностное восприятие. — Я пытался перекричать царящий в пивной гвалт. — Это ты всегда боялся зайти слишком далеко. К чему-то прикрепиться душой. Это ты держался на расстоянии, когда был нужен ей.

— Я не был нужен ей, — упорствовал Марко, но отчаяние быстро брало в нем верх над другими чувствами, выплескивалось из его глаз. — Она всегда была слишком нетерпелива, независима, тверда и упряма и не нуждалась ни в ком.

— Я был рядом,когда она нуждалась в тебе. Когда ее затягивало в водоворот, потому что ты не хотел брать на себя ответственность, не хотел связывать себя, не хотел ничего знать о вашем ребенке.

— Она ушла, — сказал Марко таким слабым, измученным голосом, что мне стало не по себе. — Про ребенка я узнал только в Париже, когда она сказала мне, что уже слишком поздно.

— Однако ты не слишком старался узнать об этом раньше. — Пот стекал по моему левому виску, рубашка была влажной, как лягушачья кожа. — Потому что твои фильмы были важнее, не так ли? Потому что все остальное уходило на задний план? Потому что ты великий режиссер, который знает себе цену?

— Я пытался спасти себя, — сказал Марко с таким отчаянием, что весь мой обличительный пыл угас. Он закрылся рукой; никогда в жизни я не видел его настолько уязвимым. — Ты не представляешь, как с ней бывает тяжело. Насколько она может быть жесткой, нетерпеливой и нетерпимой. Эта ее манера давить на тебя, не давая передышки, вытягивать из тебя все до последнего, посылать все к черту, если ты не отвечаешь ее ожиданиям.

— А ты не отвечал ее ожиданиям? — Как я ни старался, голос мой звучал враждебно.

— Не всегда, — сказал Марко. — Иногда мне казалось, что все в порядке. Что я отдаю ей всего себя целиком. Иногда у меня не оставалось почти ничего, еле-еле хватало самому, чтобы выжить. Иногда мне надо было побыть одному, освободиться от этого постоянного пресса. А она совершенно не могла этого понять, считала предательством.

— Потому что ее хватает на все, — сказал я. — Она всегда рядом, когда нужно. Она не бывает слишком уставшей, слишком занятой или слишком несчастной.

Марко опрокинул еще одну рюмку водки, но уже через силу, — казалось, что это единственное движение, на которое он сейчас способен.

— Я не понимаю, почему ты не женился на Мизии. После того, как я оказался таким подлецом и улетучился.

— Потому что ей был нужен ты. — Я не смог удержаться от упрека. — А я всегда был только ее лучшим другом, только так она меня и воспринимала. А улетучиться тебе не удалось.

— Даже когда меня не было? — спросил Марко. — Когда я не писал, не звонил, никак не давал о себе знать? Много лет подряд?

— Нет, — сказал я. — Она не переставала думать о тебе.

— Но ведь и она не давала о себе знать, — возразил Марко. — Не искала меня.

— Это должен был сделать ты, — сказал я, отметая заранее все его возможные отговорки.

— Ну, хорошо, — согласился Марко, — но мне не верится, что она только и делала, что посыпала голову пеплом. А этот аргентинец, великий игрок в поло?

— Он был нужен, чтобы выжить, по твоим собственным словам.

Марко улыбнулся — более жалкой улыбки я никогда не видел:

— То есть, это я во всем виноват?

— Да, ты, — сказал я. — Твоя проклятая дистанция. Мизия никогда не чувствовала себя свободной от тебя, она всегда заполняла пустоту, которую ты в ней оставил.

Прежде, чем что-то сказать, Марко обвел взглядом пивную, полную разгоряченных лиц, жестикулирующих рук, громких голосов, смеха, музыки и дыма:

— По сути, я — причина несчастья всех,так? Не говоря уж о себе самом.

Я был готов ответить ему так, как он заслуживал, как вдруг почувствовал страшную слабость. Я прикрыл глаза и откинулся на спинку стула; мне казалось, что я вот-вот потеряю сознание от жары, духоты и водки, которая плавила мою кровь.

4

Из глубины густого мутного сна меня вырвала вибрация, от которой весь дом дрожал, будто во время землетрясения: мозг, казалось, подпрыгивал в черепной коробке, в левом плече пульсировала боль. Я попытался лечь поудобнее, но теперь заныло другое плечо, толчки усилились; через закрытые веки полыхнуло светом, потом я услышал голос Марко:

— Ливио, проснись! Ливио!

Я открыл глаза и резко сел: голову пронзила острая боль, затошнило. Марко стоял у постели, с перекошенным лицом, взъерошенный.

— В чем дело? — спросил я, еле ворочая языком.

Думаю, Марко чувствовал себя не лучше: он стоял, наклонившись вперед, казалось, его вот-вот вывернет наизнанку.

— Сара ушла. Карл тоже, — сказал он.

— Куда? — Мутило меня так, что было непонятно, как мне вообще удалось проспать какое-то время, при любом движении подступала тошнота.

— Ушла от меня, — уточнил Марко. — Уже звонил ее адвокат, предупредил, чтобы я не менял замки на входной двери и не вздумал трогать картины и другие ценности. Хотел зачитать мне список всего, что есть в доме, но я сказал, что не в состоянии его слушать.

— А чей это дом? — спросил я, пытаясь разобраться с отвратительным горьким и вместе с тем приторно-сладким вкусом во рту и со смутными воспоминаниями о прошлом вечере, которые просыпались во мне вместе с похмельем.

— Общий, — сказал Марко. — Но я оставлю его ей, пусть не беспокоится.

Собеседником я был сейчас неважным; едва я пошевелился, как накатила такая тошнота, что я пулей бросился в туалет, и меня вывернуло наизнанку.

Не знаю, сколько я проторчал в туалете, наверно, немало; наконец, в дверь постучал Марко:

— Ливио, ты как?

— Плохо, — откликнулся я замогильным голосом.

— Когда полегчает, собирай чемодан, — сказал Марко через дверь. — Мы уезжаем.