О себе (сборник)

Лунин. Черт! Черт! Черт! (Кричит.) Они неподсудны! Прошедшие через кандалы… и через эту страшную пытку надеждой!.. В них все время теплилось: через пять лет освободят… ну не могут же… через десять лет!.. И не освободили! И загнали на край света!.. И тут дрогнуло: они поняли, что с человеком можно сделать все, что общества нет в стране… а есть власть беспощадная, всемогущая… И они уже хотели только покоя. Они женились, плодили детей… старели, спивались… и умирали от болезней, а точнее, от безнадежной силы этой власти. «Кто бросит в них камень?» Кто посмеет! (Смешок.) Но здесь-то и скрыты тайны! Господа, вы слышите дробь барабанов! Жак поднялся на эшафот, и как положено… Он объявляет на плахе последние свои тайны!.. Наиважнейшие свои тайны! (Шепчет.) Я чувствовал… Я читал между строками писем бедной сестры… да я и сам догадывался… Коли герои устали — чего требовать от общества рабов?! Скажи, Каин, неужто Авель, загнанный тобою на каторгу, выйдя на поселение, прочел бы сочинения первому встречному, если бы… (Орет.) если бы сам не хотел, чтобы донесли! Если бы не знал точно, что донесут! Ибо в империи без доносов нельзя! У нас без доносов, как без снега, земля вымерзает! Да, Жак хотел, чтоб Хозяин захватил его сочинения. Я ждал! Я звал! Помнишь, что писал: «Проходя сквозь толпу, я сказал все, что нужно знать моим соотечественникам. Оставляю письмена законным наследникам моей мысли, как пророк оставил свой плащ ученику, заменившему его на брегах Иордана!..» Как просто, Каин!..

Да-с, с некоторых пор, господа, я писал все свои сочинения с одним безумным расчетом: в подвалах… в тайных наших подвалах, охраняемые от уничтожения, они дойдут до тех, кто придет впоследствии на берега кровавой реки… Не найдя отзвука вокруг, я обратился к потомкам, открыв величайший способ общения с ними — через жандармов! Какова тайна?!

Мундир Государя. Этот способ устраивал и нас тоже… Но, Жак, бедный старый Жак… Тебе почти шестьдесят… Точнее, шестьдесят тебе никогда не будет. И неужели ты надеешься…

Лунин. Черт! Черт! Да, человечество жестоко… и только кровь считается! И лишь с креста достучится до сердца проповедник! В империи удачная смерть — важнее удачной жизни. Смерть — у нас живая водица бессмертия!.. Но оттого-то Авель и звал брата Каина: «Убей!» Кровью моею вы должны скрепить идеи мои! Это последняя тайна. Да прольется моя кровь! Кровь, которая вопиет! Я звал ее!.. Как я боролся за эту смерть! (Лихорадочно.) Когда я выяснил, что рыба сожрала крючок, я перестал спать. Я знал, Хозяин нагрянет среди ночи… И вот однажды залаяли собаки…

В соседней камере Григорьев поглядел на часы, встал, вышел в коридор и начал отпирать камеру Лунина. Дверь камеры отперта. В темноте на пороге Григорьев.

Лунин. «А, здравствуйте, господа! Нагрянули! Входите! Простите, что принимаю вас в кальсонах, соснул после охоты, но ведь и вы ко мне без предупреждения».

Григорьев. Полно, полно, Михаил Сергеевич!

Лунин. «А почему же полно? И что вы глазеете на стену, господин жандармский майор… Да! Там висит мое ружье — я ведь охотник! Васильич! Сними ружье! Господа боятся ружей — они привыкли только к палкам! А теперь позвольте, господа, я надену штаны и готов проследовать за вами на предмет получения пули в лоб». (Хохочет.)

Григорьев (почти кричит). Михаил Сергеевич, да опомнитесь! Да что вы опять такое говорите! Свечу-то зажгите.

Лунин (опомнился, устало глядит на него). А-а… (Улыбнулся, растерянно.) Я обознался… Впрочем, нет! Как же я забыл про тебя! При сокращении дробей я забыл еще об одном: Каин, Авель, Кесарь, Мария… но в моей жизни был еще жандарм. Как хорошо, ты успел напомнить. Да, в моей жизни был всегда жандарм! Дурак при губернаторе, министр при царе, а Лунин — всегда при жандарме! Какова шутка!

Григорьев. Шутить время вышло, Михаил Сергеевич, ребятки уже за стеной — готовятся.

Лунин. Так, поди, четверть часа осталось.

Григорьев. Десять минут, сударь. Но вам и приготовиться нужно, и свечу зажечь, и улечься…

Лунин (с усмешкой). Действительно, приготовиться надо. Дорога ведь дальняя!

Григорьев. Значит, часы отзвонят три — ребятки и войдут.

Григорьев возвращается в камеру к Баранову и Родионову. Нервность его возрастает, и он уже не может сидеть. Он все быстрее и быстрее ходит взад и вперед по камере. А рядом — молится Священник.

Лунин задувает огарок и медленно зажигает новую свечу. Ставит ее у постели.

Лунин. Значит, и вправду… я на плахе… Быстро… (Смешок.) И вот на плахе Хозяин и Жак обменялись последними шутками. Шутка Хозяина: он не убил Жака сразу, но подвергнул заключению в ужаснейшей из тюрем.

Первый мундир. В строжайшей из тюрем.

Лунин (Ей). А в империи… тюрьму ценить умеют… Акатуй, туман, слякоть. Они ждали, что разум мой здесь угаснет! Что я сгнию здесь… и главное — тихо сойду в безвестность. (Смешок.) Но Жак тоже пошутил в ответ. Я надеюсь, господа, вы оцените мою потребность шутить в разнообразнейших обстоятельствах? Ну, читайте же, сударь! (Смешок.)

Первый мундир. Государь, нами снова были перехвачены возмутительные письма государственного преступника Михаила Лунина, хотя писать ему в тюрьме строжайше воспрещено было… Прочитавши их, я вынужден предложить Вашему величеству предпринять крайние меры к государственному преступнику Михаилу Лунину.

Лунин. А это была всего лишь шутка. Не тайна, но именно шутка: я переписал речи добродушнейшего старца Сократа и рассылал их от своего имени… И за тысячелетние слова афинского философа… исполнят то, что… (Он погружается в свою больную задумчивость. Потом вздрагивает и произносит тихо.) За дело… Пора… (Он подходит к кровати и ложится.) И все?.. Как просто… Обнимемся, Волконский… Обнимемся, Фонвизин… Обнимемся, Пущин… и друг Завалишин. (Помолчав.) И ты, Пестель… Во все дни человеческие… во времена надругательства — и креста — всегда находится тот, кто говорил: нет… В этом был смысл… (Засмеялся.) И тайна… Ах, как бьет барабан! Как оглушительно… Не надо мне завязывать глаза. Это — жмурки… Это няня прикрыла мне глаза руками… чтобы не попало мыло, и мое детское тельце…

Бьют часы.

Я чувствую единение с Сущим! И дух мой блуждает по пространствам и доходит до звезд!.. Я свободен.

Дверь распахивается. На пороге двое убийц, за ними Григорьев. Они медленно идут к кровати.

(Ей.) Твой черед. Я иду к тебе!

Она приближается к нему из темноты, одновременно с убийцами.

На тебе тафтяное черное платье… и твой взгляд блуждал по изгибам шитья моего доломана… В окно я завидел Вислу. Ее воды бурлили под набежавшим ветром… Но вокруг нас была тишина, так отличная от беспокойства в природе. Неожиданно звук колокола потряс эту тишину. Звонили к вечерне, надо было прощаться… И тогда ты склонилась ко мне…

Она наклоняется над ним.

Я вижу! Боже мой! После стольких лет снова твое лицо! (Кричит.) Я вижу!

С воплем один из убийц бросается к кровати и хватает Лунина за горло. Безумный крик второго убийцы и Григорьева. В дверях за Григорьевым появляется бледное лицо Священника. И все обрывается. Темнота.

А потом свеча вспыхивает и освещает на мгновение женское лицо. И снова темнота и тишина. В тишине — хриплый смешок. И молчание… Потом зажигают свечи. Это в соседнюю камеру вошел Писарь. Писарь вынимает дело, раскладывает его на столе, бормоча, диктует себе и пишет.

Писарь. «После досмотра на теле скоропостижно умершего государственного преступника Лунина обнаружены были: чулки шерстяные — одна пара, порты кожаные — одни, кальсоны теплые — одни, рубашка кожаная — одна, шуба беличья — одна, платок черный шейный — один, распятие нательное серебряное — одно; кроме того, в камере найдены были часы настенные — одни, альбом сафьяновый с бронзовыми застежками — один, портрет мужской настенный — один и тридцать листов писчей бумаги, исчерканных отрывистыми словами и непонятными знаками».