О Шмидте

Что ж, я ушел, и теперь у них одной заботой меньше. Но знаете, раз уж вы обсуждали все эти вещи с Джоном — кстати, вам не кажется странным, что Шарлотта никогда не заговаривала о них со мной? — то вы должны знать, что моя собственная практика перестала расти, и я уже утратил былую ценность для фирмы. Еще один довод против теории давления.

Джон никогда так не считал.

Давно не слыхал таких хороших новостей. Если бы еще это было правдой. Но правда или нет, вы подняли мне настроение, так что я, пожалуй, лучше пойду, пока вы не сказали еще что-нибудь и не испортили мне его.

Наоборот, вы должны остаться. Мы обязательно должны идти друг другу навстречу.

«Идти навстречу» не входило у Шмидта в число приятных занятий или любимых выражений. Эти слова ассоциировались у него с аффирмативными действиями, [18] которых Шмидт не одобрял, и с оправданиями, которые предлагались, когда нанимали юристов, не отвечавших уровню «Вуда и Кинга». Поднявшись, он начал прощальную, как он думал, фразу.

Рената, сказал он, вы хотите достичь слишком многого за один раз. Конечно, я не собираюсь быть злой феей или еще каким-то вредителем на свадьбе своей единственной дочери или на любом семейном торжестве, да и вообще никогда не собираюсь! Неужели мое сегодняшнее поведение дает вам малейший повод думать иначе? Считаю, не дает. С другой стороны, Шарлотта и Джон тоже не должны вести себя со мной как парочка избалованных детишек. Я одинокий человек, и недавно я пережил ужасную потерю — вы не можете оценить ее глубину, потому что не знали Мэри, — и эти двое должны относиться ко мне деликатно, ничего большего мне не нужно. Но они не хотят. Я не буду приводить вам примеры, это ни к чему. Они должны лишь чуть-чуть, по минимуму, приспосабливаться ко мне. Я знаю, что я тоже не подарок, хоть и стараюсь вести себя прилично. То, что я иногда бываю желчным, ни для кого из них не новость, так же как и то, что я лаю, да не кусаюсь.

18

Аффирмативные действия — благоприятствование социальным категориям, ранее ущемленным в правах, оказание им приоритета.

Ну же, Шмидти, сядьте рядом со мной на кушетку. Тут хватит места.

Как он мог не послушаться? Новая перегруппировка ног Ренаты, подавшейся к тому месту, где ему надлежало сесть, и ухмылка от уха до уха удержали Шмидта. Едва он сел, она взяла его за руку — не для того, чтобы пожать, но, очевидно, потому что ей хотелось подержаться с ним за руки. Помолчав секунду, она спросила: А какой на самом деле была ваша жизнь с Мэри?

Шмидт отнял руку, чувствуя, что краснеет.

Что за странный вопрос? И почему вы считаете себя вправе задавать его? Шарлотта жаловалась, что родители плохо ладили?

О нет. Она всегда рисовала идиллические картины, как в изысканной пьесе. Два мягких тонких человека ответственно относятся к жизни и работе, не отказывают дочери ни в чем, что «познавательно», трепетно ее любят, доброжелательны, но сдержанны в общении с другими людьми, предпочитают общество друг друга и дочери.

Тогда я совсем не понимаю вашего вопроса. Шарлотта дала вам вполне точный, хотя, возможно, слегка идеализированный образ. Мы были респектабельной нью-йоркской парой, людьми своего времени.

Но, похоже, вы были довольно строгими, возможно, даже скованными людьми, нет?

Не думаю! Занятыми, как вы намекали, это да, и увлеченными собственной семейной жизнью. Мы не находили в своем образе жизни ничего дурного, я и сейчас не нахожу. А теперь я, пожалуй, все же пойду. Еще раз спасибо за такой удивительный День благодарения.

Не успел он встать, Рената схватила его руку. Не сердитесь, пожалуйста. Мне нужно узнать вас лучше. Для этого я должна понять, какой вы видите свою жизнь. Это потому, что я хочу помочь вам легче пережить эту ситуацию. Вы не представляете, насколько вы этим облегчите жизнь детям! Вот и все.

Мне придется стать вашим пациентом? Мне еще не приходилось.

Она рассмеялась.

Вы не можете быть моим пациентом. Психотерапевты не работают с членами собственной семьи. Да я и не стала бы советовать вам терапию: не тот возраст. К тому же вы кажетесь вполне довольным собственной жизнью, если не считать горечи вашей утраты, но она с годами ослабнет. Чтобы пойти к психоаналитику, человек должен хотеть что-то в себе изменить. А вы не хотите, да и к чему вам, если вы сами отлично преодолеете эту черную полосу?

Во рту у Шмидта стало совершенно сухо, как бывало, когда его разозлят настолько, что он не в силах сдерживать эмоции. В стакане оставался полурастаявший кубик льда. Шмидт вытряхнул его в рот и разжевал.

Тогда в чем, сказал он, может заключаться ваша помощь?

В общении. Я помогу вам увидеть какие-то вещи, которые затрудняют вам жизнь, и вы сможете их обойти. Когда я узнаю вас лучше, я буду время от времени встряхивать вас и указывать лучшее направление.

Тут Рената отпустила руку Шмидта и легонько ткнула его в бок.

Вот так. Ничего страшного.

Ее рука вернулась, и прикосновение было теплым и нежным.

У нас с Мэри все было здорово, сказал Шмидт. Я хотел, чтобы она меня пережила. Не знаю, как вам еще — это сказать. Да, Шарлотта вполне верно описала нашу жизнь. Мы были очень близки. Достаточно сказать, что к моменту нашего знакомства мы оба остались сиротами, оба умны, честны и крепко привязаны друг за друга.

А потом? У вас не случилось кризиса отношений после рождения Шарлотты?

Серьезных кризисов не было. Ну разве однажды — после моей глупой интрижки, о которой Мэри нечаянно узнала. Но она не стала из-за этого рушить наши отношения. Обида оставалась, но мы никогда не вспоминали о том случае и не обсуждали его, хотя ее боль, может, до конца так и не прошла. А больше ничего такого.

Ага, значит, женщина. Только одна? Других не было?

Нет.

Ложь. Он позволил Ренате играть его рукой. В его другую жизнь, что проходила, главным образом, в деловых поездках, Мэри не заглядывала. Вечером в отеле, уклонившись от ужина с клиентом или напарником или поскорее закончив такой ужин, Шмидт проскальзывал в бар и, удостоверившись, что все чисто, и коллега не сидит здесь же в укромном углу или прямо у стойки, скрытый фигурой тучного соседа, начинал охоту. Бывали вечера, когда ничего не происходило. Но чаще ему удавалось засечь выпивающую в одиночестве даму. Женщины всех типов: проститутки высокого класса, блядовитые телефонистки, скрытые алкоголички запанибрата с барменом; среди них мог попасться кто угодно: и незамужняя парикмахерша, и библиотекарша, и жена какого-нибудь врача. Сначала пустой разговор, а потом секс в гостиничном номере, о котором он мечтал несколько месяцев, лежа в постели с Мэри. У этих женщин Шмидт получал то, чего до и после Коринн был лишен — радость от секса. Почему? Он никогда не просил Мэри о тех вещах, которых сразу просил у случайных женщин. Но почему же она сама никогда не предлагала их ему?

Нет, повторил он, из-за денег, из-за ребенка и работы мы тоже никогда не ссорились. Никаких кризисов среднего возраста. Мы любили свои профессии и знали, что хорошо ими владеем. У Мэри, конечно, была не такая спокойная работа. Борьба за власть в издательствах бывает свирепая, редактор должен чувствовать в себе силу, иначе он не сможет должным образом публиковать своих авторов.

А Мэри?

Что вы имеете в виду?

Вы ее ревновали? У нее были другие мужчины? Наверное, были — после той вашей измены?

Я не уверен, что она меня ревновала. Наверное, думала, что преподала мне урок, которого я не забуду до конца своих дней — и в некотором смысле, это так. Я больше не дал ей ни одного повода для ревности.

Вполне соответствует истине. Те случайные встречи в отелях никогда не имели последствий: ни подарков, ни писем, ни телефонных звонков. И никакого ослабления супружеского пыла. Абсолютно никаких оснований для ревности.

Ну а Мэри? Были у нее приключения?

Шмидт рассмеялся. Она ослабила хватку, и, воспользовавшись этим, Шмидт провел ладонью вверх по ее руке. Он подумал, не позволить ли себе еще немного подняться вверх — глядишь, наткнешься на грудь.