О смелых и умелых
Шрифт:
– Он так хорошо трубил, мама, так громко. Ты не бойся, он и завтра придет и разбудит. Я знаю. Ему ничего не сделается. Он такой здоровый паренек из пригорода... Он жив, и я буду жить!
– Такой беленький, да?
– говорит мама.
– Кажется, я его видела вчера.
– Нет, он смугловатый.
– Ага, с голубыми большущими глазами, ну да, я же с ним встретилась в воскресенье, собирая обломки мебели на дрова...
– Да нет же, мама, глаза у него как раз карие.
– Ну, а мне показалось...
– Конечно, ты его видела издалека, а я смотрел прямо ему в глаза,
– Правильно, правильно, он сильный, на нем матросский бушлат...
– И вовсе и не бушлат, а полушубок.
И вдруг они засыпают, не успев уточнить, как выглядит горнист.
Он жив, здоров, каким бы он ни был, голубоглазым или кареоким, главное, что трубил он в горн, призывно поднимая ребят на борьбу за жизнь.
И каждый раз, пробуждаясь, Алеша улыбкой ранил себе губы, они трескались, пересохнув от недостатка питания.
"Жив горнист! Значит, и я проживу!"
Так продолжалось много-много дней. Пока наконец не пришла весна и все, кто уцелел, вышли на улицы. И вышел Алеша с семенами, сбереженными им для посева. И взрослые, и дети чистили, убирали улицы, вскапывали каждый клочок земли. Семена были нужны, как вода и воздух.
Каждому пакетику люди радовались. Алешу хотели ребята качать, да не хватило сил. Преодолевая усталость, он бросился навстречу горнисту, как только завидел его с медной трубой в руках. Обнял, подкравшись сзади, и удивился, что он так худ. Закрыл ему глаза ладонями:
– Угадай кто? Не узнаешь, это же я, Алеша!
– Какой Алеша? Пусти!
– Спасибо тебе! Спасибо, друг! Если бы не ты, я бы, пожалуй, умер! Как ты здорово трубил каждое утро побудку! И откуда у тебя нашлось столько силы?! Я едва по комнате передвигался... А ты чуть не по всему городу... Я слышал, как ты играл и на нашей улице, и дальше, и еще дальше... Ну, ты просто железный какой-то! Ну, разве не помнишь? Ты же принял от меня горн тогда, зимой.
Поняв, что горнист не может угадать его, Алеша разомкнул руки и заглянул ему в лицо.
И отшатнулся: перед ним стоял совсем другой мальчик, не тот, которому он передал горн, а синеглазый, узколицый, бледный. Совсем другой.
– А где же тот мальчишка, который из пригорода? Вася?
– Не знаю, - сказал синеглазый, - мне передал горн мальчишка с нашего двора, Аркадий.
– А ему кто?
– Одна девочка из дома напротив...
– А ей кто?
Оказывается, ходил и трубил не один горнист и не два, а много-много мальчиков и девочек. Они сменялись, передавая горн из ослабевший рук в более сильные. Многие умирали, но горн жил. Он играл, играл, звучал непрерывно, "помогая всем ленинградским ребятам стойко переносить беду.
И вот всем уцелевшим светит солнце. Они будут жить. А их враги утекли, как растаявший снег в половодье.
А бессмертные наши горнисты, послушай, они и сейчас по утрам звонко играют побудку!
НЕИЗВЕСТНЫЕ ГЕРОИ
– Как ты сюда попал, Гастон? Тоже фашисты тебя привезли?.. Из Франции, да?.. Смешной ты какой, ничего не понимаешь! Немцы и то по-нашему понимают: курка, яйки, млеко, давай-давай. Все знают! А ты француз - и ничего не понимаешь!
Алеша Силкин смотрит
снизу вверх на своего приятеля. Добродушный француз улыбается во весь рот и действительно ничего не понимает. Ему нравится этот русский мальчик, который и на чужбине не унывает: свистит соловьем и хвастается синяками от хозяйских побоев.Объясняются они жестами да рисунками на песке. Гастон много раз чертил пальцем извилистый берег родной Бретани и рисовал две фигурки: одну - с косой, другую - с винтовкой; потом с жаром говорил, что фашисты предложили ему поехать в Германию взамен военнопленного брата, которого обещали отпустить домой. Мать умолила Гастона поменяться с братом, измученным в неволе, но, когда он согласился и приехал на германскую каторгу, оказалось, что его обманули: брат давно умер! Гастон рисовал на песке гроб и тоскливо говорил:
– Теперь мы ляжем в могилы оба.
Всего этого Алеша не понимал, но ему было ясно одно: Гастона завезли сюда насильно, и фашисты ему так же ненавистны.
– А нас с матерью сюда из Курской области пригнали, как семью партизана. Меня этому бауэру-кулаку продали в батраки, мать - другому, сестру - третьему. Но мой отец им за все отомстит. Да я еще сам сделаю им какую-нибудь беду!
– объясняет он жестами.
Гастон понимает, что мальчишке не сладко. И он обнимает его за плечи, как братишку.
Встречаются они у ручья, куда пригоняют на водопой кулацких коров. Разговаривают с опаской: это строго воспрещено. Особенно теперь, когда вся пограничная полоса Восточной Пруссии объявлена военной зоной.
Русские приближаются! Эта весть облетела всех. У немцев поджилки затряслись. А пленники оживились.
В окрестности стали твориться странные дела: неожиданно возникали пожары, таинственно обрывались провода высоковольтных электролиний. Пронесся страшный слух, что воскрес повесившийся поляк и теперь ходит по хуторам, влезает в форточки и слуховые окна и душит обрывком своей веревки немцев. Немцы потеряли покой и сон. Ходят вооруженные. Наглухо запирают окна и двери.
– Мать моего хозяина, семидесятилетняя старуха, и та с ружьем! Выйдет в сад и в кусты ружье сует, нет ли там поляка, - рассказывает Алеша. Ей-богу! И меня ружьем стращает: прицелится и зашипит, как гадюка... Ну, я ей беду сделал: взял да грабли на дорожке подложил. Как ее стукнуло, так она сразу лапки кверху, а ружье стрельнуло. И такой поднялся тарарам!.. Хозяин забрался в каменную кладовую. Фрау под кровать залезла... А уж меня потом били, били! Вот, видал рубцы?
– И, показав Гастону исполосованную спину, Алеша добавляет: - Ну, я им еще беду сделаю, я не таковский...
В ответ показывает синяки и Гастон, но Алеша никак не может понять, как он их заработал и какое было приключение на его хуторе.
Через несколько дней мимо прусских хуторов к границе с Литвой потянулись колонны немецких войск. А навстречу им полицейские прогнали толпы безоружных немецких солдат, беглецов из разбитых дивизий.
Появились грузовики со снарядами. Между двух холмов немцы натянули маскировочные сети и устроили огромный склад. В него свозили снаряды самых разнообразных калибров, ящики с минами, пакеты с толом.