О Сталине с любовью

Новое место, новая порция уколов, и вдруг звонок. Здесь он был по-больничному тихим, но громкости и не требовалось, ведь телефон стоял не в коридоре, а под рукой.

— Любовь Петровна? — услышала я в трубке знакомый голос. — Здравствуйте! Как ваше самочувствие?

В голосе слышалась тревога, поэтому я набрала в грудь побольше воздуха и как можно бодрее ответила:

— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Чувствую себя нормально, для больной, так совсем хорошо!

Я всегда обращалась к нему на «вы» и только по имени и отчеству. Так же, как и к Г.В. Для меня обращение по имени и отчеству — показатель отношения, уважения к человеку. Я не совсем понимаю, почему при близком знакомстве нужно непременно переходить на «ты» и называть друг друга по именам? Хуже всего, когда эти имена уменьшают до вульгарного: «Танька, Верка». Разве в этом выражение близости? Совсем нет. И как вообще можно обращаться к Вождю? Только по имени-отчеству! Или по фамилии с непременным добавлением слова «товарищ». Он наедине называл меня «Любой», иногда «Любовь Петровной», но на людях, в таких вот телефонных разговорах, никакой фамильярности не допускал.

— Как настроены врачи?

— По-боевому! — Я спохватилась, что слова мои могут быть истолкованы превратно и добавила: — Руку резать не собираются, Иосиф Виссарионович! Лечат уколами!

— Поскорее выздоравливайте, Любовь Петровна! — Голос Сталина немного смягчился, стал менее напряженным. — Мы попросим врачей сделать все возможное и даже немного более того.

— Они и так делают… — попыталась я выступить в защиту, но меня перебили.

— Ваше здоровье, Любовь Петровна, — строго сказал он, — это не только ваше личное дело. Разрешите нам проявить заботу.

На этом разговор закончился. Больше Сталин мне в больницу не звонил. В следующий раз мы разговаривали, уже когда я вернулась домой. Выписалась я скоро, на третий день, сразу же после того, как спала опухоль и температура стала нормальной. Разумеется, выписывать меня не хотели, осторожничали. Главный врач, говоря о сроках моего пребывания в больнице, поминал середину января, чем приводил меня в ужас. Но я настойчива и умею добиваться своего. В конце концов, с меня взяли слово, что я еще пять дней пробуду на домашнем режиме и продолжу уколы. Я дала слово и сдержала его. Дома — это не в больнице, дома, в привычной, родной, можно сказать, обстановке, я могла понемногу работать, читать сценарий «Советской Золушки», обсуждать его с Г.В. и В.Е. [112] , могла писать. Лежа в постели, я писать не могу, мне непременно нужен стол, причем не какой-нибудь столик, а именно стол, настоящий рабочий стол, где все лежит на своих местах. Так уж я привыкла.

112

Виктор Ефимович Ардов (Зигберман) — известный советский писатель-сатирик, драматург, сценарист. Автор сценария картины «Светлый путь», первоначально (в виде пьесы) называвшейся «Золушкой» с намеком на историю главной героини Тани Морозовой, роль которой сыграла Любовь Орлова.

Мой лечащий врач из больницы навещал меня на второй и на пятый день. В последний свой визит он сказал, что никогда не видел столь быстрого выздоровления, и, к великой моей радости, отменил уколы, из-за которых я не могла нормально сидеть за столом. Не знаю почему, но точно знаю, что антибиотики самые болезненные из уколов. В те дни я постоянно вспоминала свой «цирковой» «подвиг», после которого долго сидела бочком [113] .

* * *

Если у тебя есть тайна, которую ты тщательно ото всех скрываешь, лучше даже будет сказать не «скрываешь», а «оберегаешь», то как тщательно ее ни скрывай, а иногда чуть сама себя не выдашь. Сдержанности и умению обуздывать себя меня научили в детстве. «Сначала подумай, а потом сделай или скажи», повторяла мама. Ее любимый рецепт от любого волнения — это медленно посчитать про себя до десяти и обратно. Помогает в любой ситуации.

113

По ходу сюжета Орлова сидела на цирковой пушке, освещаемой изнутри мощными светильниками. Жар от светильников накалил сиденье под актрисой, но она не могла позволить себе остановить съемку, потому что заканчивалась дефицитная импортная кинопленка, за расходом которой строго следили. Орлова отыграла эпизод до конца, а потом долго лечила ожоги на ягодицах.

Это я к слову, потому что конфуз, случившийся со мной на одном из кремлевских концертов, произошел не от волнения, а от рассеянности. Сам концерт прошел хорошо. «Красавица народная, как море, полноводная» [114] , — запел вместе со мной Сталин, и следом за ним песню подхватили все присутствовавшие. Это такое упоительное чувство, когда зрители подхватывают песню, которую ты исполняешь! Это лучше, ценнее, приятнее любых самых бурных, самых оглушительных аплодисментов. Аплодисменты — это благодарность, знак признания, выражение восхищения. Не более того. А когда я вижу улыбающиеся лица зрителей, слышу их искреннее, пусть и не очень умелое пение, то я переполняюсь радостью, и не просто радостью, а сознанием того, что мое пение нашло отклик в их сердцах… Хотела написать как-то иначе, а вышло сумбурно, пафосно, но по-другому я объяснить не могу, далеко не все можно выразить словами. Под конец своего пения я почувствовала, как на глаза мои наворачиваются слезы и быстро-быстро моргнула несколько раз подряд. Совершенно неподходящий момент для слез.

114

«Песня о Волге» из к/ф «Волга-Волга». Музыка: Исаак Дунаевский. Слова: Василий Лебедев-Кумач.

После концерта я оказалась за одним столом со Сталиным. Не рядом, нас разделяло шесть или семь человек. Настроение было превосходным, атмосфера вокруг праздничной, разумеется, и выпитый бокал шампанского тоже повлиял на мое поведение. Спиртные напитки я употребляю редко и помалу, поэтому никакой «стойкости» к ним не имею. Фаиныш [115] шутит, что мне достаточно понюхать пробку, чтобы ударило в голову. Должна сказать, что не очень-то она преувеличивает.

Встретившись взглядом со Сталиным (ничего многозначительного или особенного в этих наших взглядах на людях не было), я решила предложить тост за него. Дождалась, когда разговоры немного стихнут, я взяла бокал, встала, и вместо того, чтобы провозгласить тост с места, направилась к Сталину.

115

Ф.Г. Раневская.

Так было не принято, даже больше — так нельзя было делать, поэтому дорогу мне тут же преградил незнакомый мужчина, сидевший за нашим столом. А за ним появился еще один, непонятно откуда взявшийся. Они не хватали меня и не пытались удержать, но встали так, что обойти их было совершенно невозможно.

Только тут смысл совершенной оплошности дошел до меня. Что я натворила? Решила подойти к Вождю и чокнуться с ним так по-свойски, будто мы были не на людях, а наедине! Щеки и уши начали гореть, рука, держащая бокал, предательски задрожала… Все смотрят на меня! Какой конфуз! Мало конфуза, так ведь переиначат, переврут случившееся, вывернут его наизнанку и начнут рассказывать небылицы. Людям порой нужно так мало или совсем ничего не нужно, чтобы запустить сплетню. Стоило Л. [116] однажды споткнуться на людях, как ее сразу же записали в пьяницы. Кто помог ей подняться? К. [117] ? Партнер по их самой известной картине? Прекрасно! Значит, они любовники! И таких примеров можно привести сколько угодно. Людская молва, что вешняя вода, это так, и про любого мало-мальски известного человека всегда будут сплетничать и распускать слухи, но зачем давать лишний повод? Зачем подливать масла в огонь? За всю свою жизнь я ко многому привыкла, но стоит мне только услышать какой-то дрянной слушок про себя, как меня тут же передергивает. Мерзкое ощущение, словно меня в самом деле, а не в переносном смысле разбирают по косточкам и начинают перемывать их в грязной воде. Фу!

116

Возможно, что Л. — это советская актриса Марина Ладынина (1908–2003).

117

Возможно, что К. — это советский актер Николай Крючков (1911–1994), снявшийся с Ладыниной в комедии «Трактористы» (1939).

Все случилось очень быстро, не успело пройти и минуты. Я захотела вернуться обратно, но вдруг все сидевшие за столом встали, незнакомцы расступились, и я увидела, что навстречу мне идет с бокалом в руке Сталин. Лицо его хранило обычное выражение, но в глубине глаз сверкали веселые искорки. Или это мне так показалось.

Мы остановились в полуметре друг от друга. Ох и хороша была я в тот момент, могу себе представить. Лицо красное, рука дрожит, взгляд сконфуженный. Осталось только в обморок упасть для полноты впечатления.

— Товарищ Орлова хочет сказать тост! — объявил Сталин.

Я испуганно оглянулась и увидела, что встали и те, кто сидел за другими столами. Все стояли с бокалами в руках и смотрели на меня. Мне не привыкать к людскому вниманию, взгляды меня не смущают, но момент… Момент был из тех, когда хочется привлекать к себе как можно меньше внимания.

От смущения и голос дрогнул. Хотелось сказать громко, чтобы все слышали, а вышел какой-то невнятный лепет.

— Я хочу предложить выпить за вас, товарищ Сталин!

Он повел бровью, улыбнулся, осторожно, понимая, насколько легко сейчас можно выбить из моей руки бокал, чокнулся со мной, отпил немного из своего бокала, затем взял меня под руку, привел, усадил рядом с собой и спросил, кого из исторических персонажей я бы хотела сыграть. Я понимала, что вопрос этот был задан в первую очередь для того, чтобы помочь мне справиться со смущением. Подумала и сказала, что, наверное, хотела бы сыграть кавалерист-девицу Надежду Дурову (у меня в самом деле одно время была такая мечта). По выражению лица Сталина я поняла, что эта моя идея ему не приглянулась. Видимо, он ожидал от меня более «серьезного» ответа. Недавно вышедший на экраны «Петр Первый» [118] обозначил еще один путь развития советского кино — исторический. Была у меня еще одна мечта — сыграть Марию Стюарт в пьесе Шиллера, но об этом я говорить не стала. Почувствовала, что Мария Стюарт тем более не понравится. В разговоре возникла пауза, поэтому я поспешила сказать, что играть современниц мне гораздо интереснее и ближе.

118

«Петр Первый» — советский двухсерийный художественный фильм, посвященный жизни и деятельности российского императора Петра I. Снят режиссером Владимиром Петровым по одноименной пьесе Алексея Толстого в 1937–1938 гг.

Спустя три дня мы встретились наедине. Я — человек прямой, не люблю быть в долгу, поэтому начала с того, что извинилась за свою оплошность. Он сказал, что извиняться должна не я, а некоторые чересчур ретивые сотрудники, которым надо почаще бывать в кино, чтобы узнавать артистку Орлову. Тем все и закончилось.

Ни кавалерист-девицу, ни Марию Стюарт я не сыграла и уже скорее всего не сыграю. Впрочем, если с кавалерист-девицей все уже ясно, то шанс сыграть Марию у меня еще есть, пускай и призрачный. А это так замечательно, когда шанс все еще есть. Пускай не сбудется, пускай не сложится, лишь бы пореже слышать это неотвратимое «никогда». «Никогда» — это приговор. Не забуду, не смогу забыть, как один человек, мэтр, почти корифей, едва не поставил крест на всей моей жизни. Совершенно не имея к тому достаточных оснований, он попытался преградить мне дорогу в кино. Почему? Ему не понравилась маленькая, едва заметная глазу родинка на моем носу. Он решил, что на экране, в увеличенных пропорциях, эта родинка станет слишком заметной и испортит впечатление. То есть будет привлекать к себе внимание зрителей, да так, что ни на что другое у них внимания не останется. «Зритель будет цепляться глазом за вашу родинку», — трижды повторил он. Слово-то какое мерзкое подобрал — «цепляться». Разве это торчащий гвоздь? Не знаю, в родинке ли было дело или же я ему просто не понравилась. Но каким страшным приговором для меня, неопытной, не знавшей толком ничего о кино, прозвучали его слова: «Вам в кино нечего делать, оставайтесь в театре!»