О стыде. Умереть, но не сказать

Всякая форма «травматизма способствует интерпретации мифа в целях самозащиты» [45] . Ложь защищает от внешней опасности — поэтому люди лгут, чтобы успокоить агрессора. Мифомания защищает человека от опасности стать презираемым — он видит это презрение в зеркале, которым являются для него другие. Миф защищает также и коллектив — от опасности рассеивания.

Мифомания как приманка приписывает сознанию других некое подобие обожания, и потому его защитный эффект вызывает разочарование. Паскаль любил рассказывать школьным товарищам о том, как его мать каждое утро причесывается, отказываясь выходить к завтраку ненакрашенной. Товарищи слушали его рассказы невнимательно и без интереса. Но благодаря собственной фантазии Паскаль мгновенно представлял далекий от реальности образ милой мамочки, нисколько не похожий на тот, который он наблюдал каждое утро, когда его мать, налегавшая на алкоголь и табак, входила в кухню, держа — всегда в одной и той же руке — стакан с выпивкой и сигарету. «Мой папа организует все деревенские праздники», — рассказывал другой мальчик, чей отец, лежа перед телевизором, постоянно молчал. «Моя невеста — нежная и очень веселая блондинка. Мы совершаем прогулки по горам, и каждый вечер ходим в театр», — беспрестанно рассказывал он, став подростком, которого терроризировали женщины. Все эти дети пытаются компенсировать свое травмированное нарциссическое самолюбие, надевая чудесную маску, которая манит их чем-то желанным, позволяет преодолеть презрение и добиться от других обожания.

45

Дюран Г., предисл. П. Аше. Незаменимая ложь. Париж: Armand Colin, 1999, с. 10.

Больше несчастья — величие, больше побед — слава

Сказка мифомана — приманка правдой, стимулирующая демонстрацию собственных грез с целью сокрытия реальности. Однажды Алин призналась: «Мне было стыдно, что у меня нет родителей. И когда ко мне подходил какой-нибудь мальчик, я лгала, выдумывая себе замечательных родителей, и много о них рассказывала. Я говорила ему, что меня ужасает счет за телефонные разговоры, — чтобы он решил, что у меня много друзей. Я мечтала иметь чудесных родителей, отца-чиновника и мать-домохозяйку» [46] . Восхитительные фантазии лишенного семьи ребенка стали бы кошмарным стыдом для подростка, подавляемого родителями. Чтобы выйти из состояния летаргии, разогнать стоячую воду жизни, некоторые прибегают к трагедии. В конце концов, чудо — не что иное, как фрагмент насыщенной жизни! Необходимо, чтобы несчастье было велико, тогда и победа будет славной. Заурядная нищета не может создать ощущение величия. И почему бы тогда не рассказать трагическую историю о том, как пережил геноцид, сражался с волками, погибал смертью мученика, — чтобы выглядеть в представлении других еще идеальнее: «Вот именно тот рассказ, который порождает настоящее, наполненное смыслом Событие» [47] . Стать мучеником означает стать героем, рассказывающий «эксплуатирует слушателя с целью добиться симпатии последнего и обратить на победителя либо ненависть, либо презрение… Мученик и его участие в разыгрываемом спектакле заканчиваются перестановкой сил, и победителем оказывается группа лиц, практикующих самопожертвование» [48] . Чтобы мученик выглядел убедительнее, чтобы вызвать ненависть к победителю, историю необходимо вынести на сцену. В культуре, скорее ассоциирующейся с жертвой, чем с агрессором, трансляция на экране телевизора в течение нескольких минут история из разряда «жертва — победитель» легко вызовет вселенское возмущение. В сознании зрителей, готовых вновь и вновь вооружать побежденных, ненависть по отношению к победителям становится добродетелью.

46

Цирюльник Б. Говоря о любви. Лондон: Penguin Books, 2007, с. 67.

47

Рикер П. Время и рассказ, т. 2. Париж: Seuil, 1983.

48

Шувье Б. Фанатики. Париж: Odile Jacob, 2009, с. 149–150.

В этой ситуации легче всего избавляются от стыда те индивиды, которые любят действовать. Когда мы побеждены, унижены, деградируем, мы легче восстанавливаем свой разрушенный образ, стремясь к обновлению, даже если оно оказывается разрушительным. Интроверты, которым трудно выразить себя, неохотно делятся с кем-либо собственными эмоциями и остаются в одиночестве. «Риск разрыва шаблона еще более велик, когда бессловесный уязвленный решается защищаться. Самообман препятствует освобождению от стыда» [49] .

49

Жильбер П., Прайс Дж. С., Аллан С. Социальное сопоставление, социальная привлекательность и эволюция: как они могут быть связаны? // Новые идеи в психологии, 1995, № 13, с. 149–165.

Иногда «ситуации, в которых индивид сталкивается с разницей между тем, кем бы он хотел быть, и тем, кто он есть на самом деле» [50] , порождают внутренние травмы. Самообман, разрыв между представлением о себе и настоящим «я», фантазией и самореализацией, способствуют развитию стыда, но мы не замечаем травмы, поскольку она внутри нас. Многие дети, в которых родители вкладывали чрезмерно много, желая, чтобы те реализовали родительские идеи, считают себя сверхлюдьми — настолько родители завышают их самооценку. Но когда то, кем они становятся, оказывается скорректированным вариантом фантазий, и не более того, это может привести к разрыву шаблона. Обман, навеянный родительскими и собственными фантазиями, становится для таких людей травмой, скрываемым стыдом: «Я оказался не на высоте, недостоин уважения, которое мне сулили и на которое я рассчитывал. Мне стыдно». В подобном случае стыд не связан с провалом. Многие молодые люди мечтают стать великими футболистами, и, становясь просто хорошими игроками, которые, тем не менее, никогда не достигнут уровня звезд, они заявляют: «Да, не повезло, но все-таки я хорошо играл, а теперь займусь чем-нибудь другим». У стыдящегося представление о себе разрушено: «Меня убедили, что я должен стать великим, а на самом деле оказался ничтожеством». Результат — частые параноидальные реакции: «Мои родители внушили мне собственные желания. Из-за этого я несчастен».

50

Тиссерон С. Стыд. Психоанализ социальных связей. Париж: Dunod, 1992, с. 46.

Некоторые стыдящиеся «раздувают в себе чувство самоуничижения» [51] . Если их родители одеваются изящно, сами они все делают наоборот — к примеру, ребенок расцарапывает себе лицо, стараясь сделать плохо «тому, кого обожают родители», а тот, кто мог бы доставить столько счастья своим близким, вопреки всему сознательно проваливается на экзаменах или разбивает подаренную отцом машину, дабы наказать отца за то, что тот сделал такой роскошный подарок. Все они в конце концов начинают любить собственный стыд, который воспринимают как нечто вроде орудия мести. «И несчастный стыдящийся воплощает образ того, кем он хотел бы стать» [52] . Жене трансформирует свои детские страдания в рассказ преследуемого мифомана — с целью погрузиться в некоторые из пережитых мерзостей, вызывающих чувство презрения. Мы не желаем избавляться от стыда, если он приносит столько дивидендов.

51

Берсани Л. Переосмыслить идентичность. Париж Odile Jacob, 1998, с. 137–152.

52

Жене Ж. Дневник вора (1949). Париж: Gallimard, 1982.

Однако существует несколько способов выхода из этой ситуации. Можно подчиниться императивам группы с целью стать ненормально «нормальным», как все вокруг, культурным архипослушным клоном, и тогда стыд, не имеющий конкретных очертаний, будет преодолен. Можно подчиниться сверхчеловеческой, защищающей, трансцендентной силе, и тогда подчинение станет моральной ценностью, превозносимой теми, кто образует ряд себе подобных. Но можно также поискать в глубине собственной души ценности, накопленные исторически, и попытаться разглядеть среди них миф, определяющий суть нашего существования, имеющий ценность для нас и совсем не ценимый группой, в которой мы живем.

Тоталитарные общества боятся внутренней свободы человека, ускользающей от контроля вождя. В тирании не должно быть секретов: все проговариваемо, на виду, комментируемо и подвергаемо наказанию. Религиозный или светский тоталитаризм страдает из-за внутреннего неповиновения человека, не нуждающегося в согласованных действиях [53] . Подобный саботаж личности — вид некоего извращенного контракта: для тех, кто подчиняется законам коллектива, солидарность становится дорогой к величию. Блаженство, обещанное диктаторами, «светлое завтра», о котором поют коммунисты, «тысячелетний период счастья» фашистов требуют устранения личности. «Мы вместе движемся к одной социальной цели». Такое счастье достигается через обнищание мысли каждой личности, доведенной до эйфории орнитоза, «попугайной болезни».

53

Предисловие П. Аше в кн.: Дюран Г. Незаменимая ложь, с. 104.

Машина солидарности, навязывая всем одну и ту же историю, фальсифицирует реальность — чтобы облегчить задачу вожаку. Любые осколки памяти истинны, однако они нужны, чтобы подпитывать историю, используемую в идеологических целях.

Ведь попугаям никогда не стыдно.

Глава 2 Смерть в душе. Психология стыда

«Я» существует только рядом с другим

«Попугайная болезнь», заставляющая индивида пересказывать услышанное, не стараясь вдуматься в то, что именно он пересказывает, имеет огромные психологические преимущества. Ребенок повторяет и принимает на веру то, что ему говорят взрослые, которых он любит и которые его защищают. Повторяя услышанное, он раскрывает свой мир, чувствует себя сильным, находящимся в безопасности: в этом оно и состоит, огромное преимущество пситтакоза, или «попугайное счастье». Лишь постепенно ребенок оказывается способным обзавестись собственными представлениями и представить мир других, отличный от его собственного. Все происходит медленно, однако сомнение в итоге становится творцом, и выясняется, что существуют различные способы воспринимать мир! Усиление эмпатии рождает удовольствие исследовать других и сомнение в правде. Самодостаточные личности любят подобные психологические авантюры, что касается не самодостаточных — им кажется, будто они страдают от нарастающей индивидуализации, им нужна уверенность в себе — именно ее и дает им «попугайная болезнь».

Я только что пересказал «теорию разума» [54] , к которой сегодня часто прибегают, чтобы прояснить суть межличностных отношений. Этот психологический феномен позволяет понять, что «„я“ и „другой“ не одно и то же» [55] , даже если эти субстанции взаимодействуют и взаимопроникают ежедневно. Лишь в возрасте трех лет ребенок научается говорить «я так думаю». И лишь в четыре года тот же ребенок способен рассуждать: «Я думаю так, но знаю, что он думает иначе». Это отделение себя от других формируется в результате двойного давления: вследствие развития мозга и приведения эмоций в состояние гармонии с чувствами окружающих. Изолированный ребенок не имеет ни малейшей возможности развить в себе умение отделять себя от других — ведь других-то нет. Однако его мозг здоров. Напротив, ребенок, чей мозг развивается плохо из-за аварии или болезни, с трудом, даже если его тело здорово, соответствует названной «теории разума».

54

Видал Ж.
– М. Разум (Теория разума). В кн.: Узель Д., Эммануэлли К., Можьо Ф. Словарь детской и подростковой психопатологии, с. 250–252.

55

Гольс Б. Существовать. Париж: PUF, 1990.

Различие между двумя ментальными мирами, коммуницирующими между собой и различающимися, хотя и ежедневно взаимопроникающими, дает возможность для создания нового вида связи: мира слов. Когда натиск стихает, «эмоциональная настройка» [56] помогает выстроить межличностные связи: малыш, начиная с шести месяцев, учится отделять представления о самом себе от представлений о других.

Подобное систематическое рассуждение позволяет утверждать, что не только реальное унижение провоцирует стыд. Скорее, сценарий «унижения» спускает с цепи немое бешенство, отчаяние или травматическое отупение. Стыд же рождается от приписывания другому каких-либо неприглядных мыслей. Стыдящийся ожидает уважения со стороны другого, однако порочность межличностных связей заставляет его думать, что в сознании ближнего он — ничтожество! Под пристальными взглядами этого ближнего, с которым он бы так хотел построить отношения, основанные на взаимоуважении, стыдящийся, чувствуя себя презираемым, испытывает лишь болезненное разочарование.

56

Стерн Д. Межличностный мир младенцев. Париж: PUF, 1985.

Унижение — поведенческий сценарий высшего насилия, поскольку оно приводит к разрушению ментального мира другого. Стыд способствует сохранению связей, в которых стыдящийся ощущает себя униженным. Фраза «Тебе должно быть стыдно» означает: «Ты должен знать: я думаю, тебе стоило бы озаботиться мыслью, что ты более недостоин моего уважения». И если попытка унижения может вызвать ответный выплеск гордости, то болезненное переживание стыда толкает к разрыву связей.

Все это напоминает мне дебаты Малека Шебеля [57] и Жана-Мари Ле Пена, в которых я принял участие. Президент Национального фронта, опытный словесный боксер, противостоял прямым выпадам Малека, но буквально обезумел, когда я спросил его, что было бы, если бы в контексте предлагаемой им политики ареста всех эмигрантов потребовалось вернуть на родину миллионы французов, работающих за границей? Не без некоторого удовольствия поймав на себе его мрачный взгляд, я более не ощущал себя незначительным, даже когда он проигнорировал мой аргумент, касающийся «исключений». К концу дебатов он решил пригласить Малека на ужин и при этом сделал вид, что не замечает меня. Даже несмотря на мое презрение, мне никогда потом не было стыдно. Дистанция оказалась слишком большой, невозможность выстроить мостик межличностных связей заставила его попытаться вызвать у меня стыд.

57

Если Вы хотите открыть для себя симпатичный ислам, см.: Шебель М. Манифест ислама просвещенных. Париж: Hachette Litt'eratures, 2004.