О Тех, Кто Всегда Рядом!
Шрифт:
— Проходи, Одон, — говорит мне старый Заяц.
Долго сидели втроем, решали-обсуждали. Договорились, конечно.
За пасеку пообещал мне Иржи двадцать оловяшек в месяц. Летом. Не сказать, чтоб высокая цена была, но и хлопоты все он с меня снимал — и за пчелками присмотрит, за бортями, опять же и подати уплатит. Мне трудов — только выставляй товар в своей городской лавке, да и знай трать оловяшки.
За землицу выходило почти сто монеток. Заяц настаивал на единовременной выплате полутора тысяч в год, но я настоял на помесячной выплате. Пусть даже и потеряю немного, зато не окажусь однажды без средств. Я же не собираюсь кутить — зачем мне много денег сразу? И с батраками он же тоже не враз рассчитывается? Дедка вон каждую недельку денег им подкидывал.
Потом еще дом, еще дальний выпас, еще мост через Хиряйку… в общем, богатое хозяйство у деда образовалось, а я и не считал никогда. Теперь-то понятны стали бабские посиделки на моем пути — чуть не треть деревенского добра моим ныне числится. А поселение наше — не из маленьких. Душ эдак в триста. Вот и выходит, что иной нобиль не так богат как я. Не барон, конечно, но и не голодранец вроде Савла Двубородого! А еще пасека, лавка, мосток.
Хиряйка — это ручей такой. Дедов дядька там сто лет назад мосток построил, и оказалось, что через него очень удобно в город добираться из баронского имения. Да и за имением тоже свободные деревеньки вроде нашей водились — тоже возы отсылали на торг. Вот за проезд и сыпались грошики в нашу семейную копилку.
К первой звезде управились: документы написали, подписи, свидетели — дотошный Кристиан без пригляду ни одну закорючку не оставил. Обеспечил мне дед доход постоянный — хоть в студенты записывайся!
А поутру встретил я старшего сына Зайца — Чеха, обошли с ним мое хозяйство, осмотрел он все, одобрил. И стал я вольной птицей. Ну почти вольной.
Понятно, что если в подорожной не будет отметки постоянного присутствия, то сожрать меня сможет любой из Этих — как бродягу. Каждую седьмицу хошь — не хошь, а обновлять печать на пергаменте нужно — старую соскрести, новую поставить. А каждая печать, ежели не в постоянном месте ставишь, если купец какой или гонец, то три грошика откати. Дороговато для обычного бродяги. Я вот подумываю себе у какого-нибудь городского ювелира собственную печать заказать, а то и пяток. Не для заработка, а чтоб не мучится. А что? Буду сам себе ставить отметочки убытия-прибытия. Пусть проверяют!
И точно — сразу за околицей пара Этих — на конях своих вороных, плащи трепещут на ветру, глаза сверкают, уши под маской спрятаны. Один руку тянет:
— Кто такой?
На пергамент смотрит только мельком, будто и не интересно ему. А по глазам видно: сожрал бы, не упарился. Только что-то останавливает Желтоглазого. Не я ему сегодня на обед предназначен. На другого кого-то судьба оскалилась.
— Куда едешь?
— В Город, вестимо, — отвечаю рассудительно, как давеча Зайцу.
— Надолго? — голос такой, словно вырвали у него вкусный кусок из горла.
Но нет надо мной твоей власти, Остроухий! Нету! Если жрать меня нельзя, то и все, что ты можешь сделать — только подорожную проверить.
— Жить там буду. Дед-то помер. Теперь один я.
То еще верно, что пока я один в роду — они меня вообще тронуть не смеют! Пока детьми не обзаведусь. А до детей мне как на карачках до Святого Склепа!
— Не забудь отметку поставить, а то ведь и не посмотрят, что один ты остался, — вроде как жалеет, людоедская морда, предупреждает, а вроде и как завидует кому-то из своих городских соплеменников.
— Спасибо, добрый господин, — так положено вежливым отвечать на хороший совет, так и отвечаю.
И дальше качусь в телеге, не оглядываюсь. Да и чего я там не видел? В деревню они все равно не поедут — срок не пришел, а вот въезжающих-выезжающих обязательно проверяют, потому что пожива у них бывает частенько среди чужих, заезжих. А если в деревню им ходу нет, то стало быть, сейчас наколдуют, отведут глаза, да — шасть в кусты! Следующего ждать.
Люблю я в Город ездить — дорога чистая, рощи, перелески, птички поют, цикады трещат, где-то далеко лиса
тявкает, никто над душой не стоит, не гонит и не орет. Так бы и ездил туда-обратно. Жаль только кончается мое путешествие всегда быстро. Здесь до городских ворот всего-то четыре лиги — солнце еще в зенит не выйдет, а дорога уже кончится.Пестрая — это так мою кобылку зовут — притащила меня к лавке сама. Я-то еще в поле уснул, растяпа! Но это я так, строжусь. Давно известно, что если на рыночной площади в городе монеты рассыпать, то через неделю можно прийти и собрать. Даже если уборку делать станут (Остроухие страсть как не любят мусор, вонищу и неустроенность), то деньги аккуратно поднимут под присмотром стражи, из-под них грязь выметут, а потом на место положат. Еще и вымоют с золой — чтоб сверкали ярче!
— Одошка! Что ты за человек такой! — орет на меня Симон-приказчик. — Обещал позавчера быть, а сам? У меня товар почти кончился! Ни денег, ни меда, ни зерна и молока — ничего! Думал уже лавку закрывать!
— Дед помер, — сообщаю ему мрачную новость. — Упокаивали. Да в наследство вступал. Закрутился. Давай телегу разгружать.
— Ой, горе какое! — хватается за щеки Симон, а глазки-то бегают. — Как же ты теперь один, Одон?
— Кверху каком, — отвечаю грубо, по-хозяйски. — Чего стоишь? Хватай зерно!
Пока таскали мешки да крынки, Симон не спускал с меня глаз — кажется, решил обмануть желторотого! При живом-то деде не посмел бы ни за что — у деда разговор с жуликами короткий. Нужно присмотреть за ним аккуратнее, а то так ловко обманет, что еще и должен ему останешься.
Поглядим, кто кого.
Глава 2
В которой происходят события, из-за которых мне и пришлось рассказать эту историю
Первым делом, конечно, стоило навестить квартального. Печать справить, про деда рассказать, предъявить бумаги от Кристиана и вступить во владение лавкой. Потом найти себе постоянное жилье, потому что при лавке жить долго не выйдет, нужно иметь свой угол.
Квартальный — Лука Трехпалый, был подвижным мужичком лет тридцати. Он ни мгновения не мог усидеть на месте и, по-моему, даже стул перед его рабочим столом не стоял — ни к чему табуретка такому взбалмошному человеку, одновременно ведущему тысячу дел. Его помощники — сестра Магда, да ее сын Гуннар, прижитый от какого-то проезжего наемника, целый день носятся по дому будто заведенные, подгоняемые сотней приказов, отданных одновременно. Иногда складывается ощущение, что устраивая эту беспорядочную беготню, Лука просто разгоняет застоявшийся в доме воздух. Посетителю кажется, что обитателей в доме раза в четыре больше, чем есть на самом деле — настолько быстро и непредсказуемо они передвигаются между комнатами.
Мы с ним немного знакомы — приходилось уже выписывать у него и листы проживания и подорожные, и потому мое появление не становится для него чем-то необычным:
— Добрый день, Одон, — квартальный всегда успевает поздороваться первым и ко всем приходящим относится очень уважительно. — Все у тебя хорошо? Магда, ты не видела, куда я задевал списки умерших за прошлый год? Наместник, дайте ему Святые Духи долгих лет, затребовал! Ищи, Магда! Что у тебя, Одон? В лавке все хорошо? Соседи не обижают? Ну и славно! Гуннар, еще раз забудешь посыпать песком написанное — прибью! Магда, что это? Нет, это списки за позапрошлый год, а нужно — за прошлый! Посмотри в бюро у окна! Давай свою подорожную, Одон. Вот тебе печать, деду привет передавай и мое уважение! До свиданья!
Я еще не успеваю вымолвить даже слова, а дело закончено. Ну, так считает господин квартальный.
— У меня это, Лука… — бормочу растерянно, — дед умер.
Круговерть мигом прекращается и каждый из присутствующих садится разом на те стулья, возле которого застало его мое объявление. Как в игре, где стульев меньше, чем играющих.
— Умер… — рассеянно повторяет Гуннар. — Вот те раз!
— Не прибрали? Точно умер? — пытается навести полную ясность Магда.
— Да, — вздыхаю глубоко. — Сказал с вечера: «завтра помру», да и помер.