О Василе Быкове

Вот, казалось мне, Быков достиг самой высокой точки писательской славы и может пожинать ее плоды.

Я оказался неправ. Прошло не так много времени, в Минске после распада Советского Союза утвердился такой режим, при котором возродилось самое мрачное прошлое - и не в качестве, как принято думать, фарса, скорее оно напоминало зловещие "капричос" Гойи. На Быкова, на возглавляемый им ПЕН-центр началась настоящая охота. И тут в Минске, как черт из табакерки, появился Севрук. Курилка оказался жив и полон готовности продолжать свое черное дело. Лишившийся руководящего кресла на московском партийном олимпе, а вместе с этим креслом сладостной возможности запрещать, отлучать, травить неугодных, непокорных, он, когда в Белоруссии воцарился Лукашенко, откочевал туда и начал играть важную роль в тамошней "культурной" жизни. Благодаря "воле и политической дальновидности" Лукашенко, пишет Севрук, в Белоруссии "создана эффективная система власти", именно та, добавлю я, при которой такой крупный специалист, как он, и мог себя снова по-настоящему проявить. Его многолетний опыт истребления инакомыслия был по достоинству оценен и пущен в дело. Он снова, как в те дни, когда он изничтожал "Мертвым не больно", стал разоблачать и шельмовать Быкова - его "руководящие" подвалы задавали тон официозной печати. Он даже снова вернулся к "Мертвым не больно", правда, "идейно-эстетических просчетов" Быкова уже не касался, повесть эта, пишет он, видно, вольно-невольно учитывая некоторые сегодняшние "веяния", никуда не годилась, потому что это "схематичная вещь, написанная по канонам директивного соцреализма в его вульгарном варианте". В те годы, как я хорошо помню, Севрук с большим почтением относился к социалистическому реализму и бдительно следил, чтобы никаких отступлений от его канонов не было, отступников карали беспощадно. Но тут, когда главная задача - топтать Быкова, чей нравственный авторитет так высок, что опрокинуть его невозможно, стойкий борец с идеологической крамолой готов во имя этого и от соцреализма откреститься. По его примеру в казенной белорусской печати всплыли хорошо нам запомнившиеся: "пятая колонна", "космополитический окрас", и т.д., и т.п. Ясно, что за этим последуют и соответствующие методы обращения с инакомыслящими - из нашего "светлого прошлого". Это мы давно и на собственной шкуре усвоили.

Первым делом книги Быкова в Белоруссии перестали издавать действовали по старой, отработанной Севруком в высшем партийном ареопаге в Москве системе. Почти не осталось журналов и газет, готовых или осмеливающихся печатать Быкова. С теми же, которые рисковали, расправлялись. Но что еще хуже - Быков оказался снова, как много лет назад, "под колпаком", взят "в разработку" - так это, кажется, называется. Звонишь ему по телефону, но никакой уверенности, что слушает тебя только он, нет. В эту пору я стал получать от него письма с вымышленными обратным адресом и фамилией отправителя. Конечно, я не мог поверить, что минские почтмейстеры и телефонистки стали так интересоваться литературной жизнью и писательскими делами. Все это в свое время мы проходили и хорошо знаем, каково оказаться объектом усиленного внимания любителей изящной словесности в штатском.

Письма Василя становились все мрачнее и тревожнее. Вот несколько отрывков:

"Жизнь становится все отвратительнее во всех отношениях, а у нас эта отвратительность накладывается на неотвратимо надвигающуюся старость. Кажется, из всех зол эта последняя будет самой удручающей. Не знаю, по какой из причин - личной или общественной, но куда-то все дальше уходит литература. Не только сам не пишу, но даже не хочется читать, тем более, что почти все (все!) московские журналы от нас отрезаны (нет подписки), а теперь вот отрезают и последние демократические газеты (на второе полугодие), например, нет подписки на "Известия", которой я особенно дорожил. Минских газет хватает, но это почти все официозы, конечно, коммунистические, за исключением 2-3 малоформатных, которые имеют по 3-4 судимости и пустые счета в банках. Проблема политическая все та же: коммунистический тоталитаризм в условиях экономической катастрофы... Не знаю, когда мы встретимся (и встретимся ли), но мы всегда помним вас и, кажется, наша дружба, никогда не омраченная, уйдет вместе с нами".

"С поездками, кажется, все кончено. Ездить некуда. Да и незачем. Рейсовые автобусы отменены. А на своей машине - 1200 руб. литр бензина. При моей пенсии 80 тысяч, что равно 13 долларам. Ирина получает еще меньше (55 тысяч)... А я думаю: круг замыкается. Началась жизнь в нужде, недоедании, тем и закончится, по всей видимости. Хотя и то благо - не будет о чем сожалеть... В такой моей жизни очень остро ощущаю отсутствие Саши. Отсутствие в жизни. На очень многое теперь гляжу его глазами. Особенно что касается московских событий, тамошних деятелей. Да и при жизни он был мой ориентир. Маяк, светивший из Москвы. И вот теперь темно и глухо..."

"Посылаю тебе мою злосчастную статью, надеюсь, что все это дойдет до тебя - обычно сейчас не доходит. Прежде, перлюстрировав, оригинал посылали адресату, теперь пожирают с потрохами. И - без следа. Жизнь стала сволочная во всех отношениях и, кажется, все ухудшается".

"Ну а о своей жизни, что тебе написать, - сволочная жизнь во всех отношениях... Вот написал письмо и не знаю, как посылать - на какой адрес. Письма просто исчезают в черной дыре охранки... Телефонные переговоры стали выше возможностей".

Все это "сволочное" время он почти ничего не писал, какая уж тут работа - жизнь становилась невыносима. И он принял приглашение финского ПЕН-центра приехать в Хельсинки. Кажется, в зарубежных скитаниях Хельсинки оказались для него самым уютным местом. Первое письмо оттуда: "Вот уже почти неделя, как мы здесь - на чужой земле, вдали от родины, среди незнакомых людей. Первое впечатление - весьма не дурно! Ирина считает, что даже очень хорошо. Я не спорю. Встретили нас хорошо, поселили. Квартирка маленькая, однокомнатная, но в ней все есть, даже сауна". Здесь я остановлюсь, чтобы сказать, что бытовые удобства меньше всего интересовали Василя. В Минске был "кабинет" (если можно так торжественно именовать ту маленькую комнату, где стоял его вполне заурядный, массового производства письменный стол с пишущей машинкой, которую в Финляндии заменил компьютер, давшийся ему не сразу). Потом в Хельсинки обнаружилась библиотека, где можно было добывать русские книги и журналы, что для Василя было очень важно (он даже прислал мне фотографию: сидит в кресле и читает "Вопросы литературы"). В Германии с русскими изданиями было хуже.

А теперь о самом главном: "Зато я, как нигде и никогда прежде, писал он, - погрузился в работу. Написал небольшую повестушку. Уже перевел ее на русский и еще - как видите, овладеваю новой техникой, которую поименовал ЖИВОГЛОТОМ. Доставляет определенные удобства, но и пожирает усилия вместе с нервами, и я начинаю порой завидовать тем писавшим, которые это делали гусиными перьями. И вроде неплохо получалось, чего не скажешь о многих из их кнопочных потомков. Что получилось у меня посредством кнопок, пока не представляю".

Да, в Хельсинки ему было хорошо после "сволочной жизни" в Минске под неусыпным надзором Севрука и его коллег из разных ведомств, он смог начать работать... Но можно ли здесь ставить точку?

В 1897 году врачи предписали Чехову - у него началось тогда кровохарканье - провести осень и зиму на юге. Он поехал в Ниццу. Там он чувствовал себя лучше - солнечно, тепло, чистый воздух. Он даже подумывал, не поселиться ли вообще в Ницце, потом предпочел Ялту. Но в письме из солнечной Ниццы жаловался сестре: "Работаю, к великой своей досаде, недостаточно много и недостаточно хорошо, ибо работать на чужой стороне за чужим столом неудобно; чувствуешь себя так, точно повешен за одну ногу вниз головой". Через три недели о том же: "Много сюжетов, которые киснут в мозгу, хочется писать, но писать не дома - сущая каторга, точно на чужой швейной машине шьешь".

Я вспомнил об этих жалобах Чехова, думая о Быкове, которому, меняя страны, пришлось кочевать, как перекати-поле, из одного места в другое, жить в чужих квартирах, работать за чужими столами. Да, жить и писать в Минске стало невозможно, но скитания на чужбине вряд ли прибавляли ему сил - ведь он тоже был не богатырского здоровья, давно страдал от тяжелой астмы (я был свидетелем нескольких жестоких приступов) и лет ему было вдвое больше, чем Чехову, когда врачи посоветовали тому перезимовать в Ницце.

Когда Быковы перебрались в Прагу (конечный пункт их зарубежных скитаний), там не сразу наладилась их жизнь, были какие-то сложности с квартирой. Потом вроде все утряслось. Но вскоре его начали тревожить боли. Я не сразу придал этому значение, по-прежнему считая астму его главным врагом. Потом его оперировали, я несколько раз после этого говорил с ним по телефону. Он вдруг сказал, что, может быть, поедет долечиваться в Минск. И я понял, что дело очень скверно.

Вот его письмо из Праги - перед отъездом в Минск. Это прощальное письмо - только он, конечно, этого не говорил, он ведь был из тех, кто молча терпит свои беды, да и так все было понятно: "Прошел месяц со дня операции, - писал он, - но я все не могу прийти в норму. Острые боли прошли, но тупые остались. Эти донимают по-прежнему, особенно ночью. В ближайшее время предстоит несколько курсов химиотерапии, не знаю, как она мне обойдется. А вообще, кажется, я сделал ошибку, доверившись друзьям и обратившись к медицине. Ну немного побаливало в боку (иногда), вроде ничего страшного. А теперь в одночасье из нормального превратился в инвалида. Действительно - не тронь лиха, пока тихо. Не знаю еще (не говорят), сколько там метастазов. И где?..

Валя Оскоцкий прислал мне очень обстоятельное (и утешительное) письмо, взывающее к бодрости и оптимизму. Конечно, спасибо ему, но здесь никакие утешения ни к чему. Самое лучшее - помолчать. Молчание емче всяких слов. Ирина вообще старается обходиться без слов о болезни, ведет себя со мной как со здоровым. Правда, иногда срывается, хотя и ненадолго. Как-нибудь обрету больше силы и поедем на родину, где, конечно, меня ждут. Не только друзья, но и другие. Готовят встречу...

Дорогие мои друзья! Мы с Ириной очень желаем вам здоровья и благополучия. Очень бы хотелось еще встретиться. Но - не знаю...