О водоплавающих

Закончив эту долгую песнь, вернулся Суини из Фиой-Гавли в Бенн Боган, а оттуда направился в Бенн-Фавни, и дальше — в Рат-Мурбулг, но нигде не мог он укрыться от зоркого взгляда ведьмы, покуда не добрался до Дун Соварки, что в Ольстере. Обратился он лицом к ведьме и прыгнул что было силы с самой верхушки крепостной башни. Ведьма, не раздумывая, кинулась за ним и низринулась в пропасть, в клочья изодравшись об острые скалистые уступы, пока не упали кровавые ее останки в глубь морскую — так и сгинула она в погоне своей за Суини.

Потом странствовал он еще по многим местам месяц и еще полмесяца, останавливаясь передохнуть на поросших мягкой травой-муравой холмах, на обдуваемых свежим прохладным ветром вершинах, а по ночам находя пристанище в густых древесных кронах, и продолжалось то месяц и еще полмесяца. Прежде чем покинуть Каррик-Аласдар, сочинил он прощальные стихи, сетуя на постигшие его многие муки и печали.

Бесприютная жизнь моя, без мягкой постели, прожигающий холод, снегопады и ветры.Леденящие ветры, тень бессильного солнца, мой древесный приют среди голой равнины.Зов призывный оленя среди чащи, за оленьей тропой ропот белого моря.Сжалься же, о Создатель, смертоносна печаль моя, хуже черного горя, Суини-иссохшие-чресла.Каррик-Аласдар — вольница чаек,горько здесь, о Творец, неприветлив он к гостю.Наша встреча горька, две истонченные цапли, истончились мои бока, клюв ее истончился.

После чего двинулся Суини в свой скитальческий путь, пока не пересек наконец гибелью грозившее бурное море и не очутился в царстве бриттов, где повстречал человека, страдавшего таким же недугом, — безумного бритта.

— Коли ты безумец, — обратился к нему Суини, — то скажи мне, как тебя звать-величать.

— А зовут меня Фер Калле, — отвечал тот.

И стали они, неразлучные, странствовать вместе в мирном согласии, переговариваясь между собою изысканными стихами.

— О Суини, — молвил Фер Калле, — пусть каждый из нас двоих блюдет другого, покуда мы любим и доверяем друг другу, и пусть кто первым заслышит крик цапли над сине-зеленой водой, или звонкий голос корморана, или как прыгает лесной кулик с ветки на ветку, или как поет, проснувшись, ржанка, или как хрустит-похрустывает сухостой, или кто первым увидит тень птицы в небе над лесом, — тот пусть окликнет и предостережет другого, дабы мы могли не мешкая улететь прочь.

И так странствовали они вдвоем многое множество лет, когда вознамерился безумный бритт сообщить Суини некую весть.

— Воистину должно нам сегодня расстаться, — сказал он, — ибо конец моей жизни близок и я должен отправиться туда, где мне суждено умереть.

— Какого же рода то будет смерть? — спросил Суини.

— Нетрудно ответить, — сказал бритт. — Отправлюсь сей же час в Эас-Дубтах, и порыв ветра налетит, и подхватит меня и швырнет в бурный водопад, где я утону, а после похоронят меня на святом кладбище, и вниду я в Царствие Небесное. Таков мой конец.

Выслушав эту речь, произнес Суини прощальные стихи и вновь взвился в поднебесье, держа путь — наперекор страхам, и ливням, и бурям, и снегу — в Эрин, находя себе приют то здесь, то там, на вершинах и в низинах, в дуплах могучих дубов, и не ведал он покоя, покуда не достиг вновь вечно благодатной долины Болкан. И встретил он там умалишенную, и обратился в бегство, легко, бесшумно, призрачно взмывая над пиками и вершинами, пока не очутился в долине Борэхе, лежащей на юге, где и сложил такие строфы:

Холод холодит мое ложе на вершине в Глен-Борэхе, слаб я, мантия с плеч не струится, в остролисте живу язвящем.Глен-Болкан журчисторучейный — вот приют мой и утешенье, и с приходом Самайна, иль лета, утешаюсь я в этом приюте.Ибо пища моя в ночи — все, что пальцы мои срываютпод дубовой тенью тенистой дубравы, — травы и плоды в достатке.Ягоды, орехи и яблоки, ежевика и желудь с дуба, и малина лесная — вот яства мои и терновника терний тернистый.Дикий щавель и дикий чеснок, ряска, чисто промытая — изгоняют голод из чрева, горный желудь, шиповник душистый.

После долгого пути и рысканья в поднебесье на закате достиг Суини берега широко разлившегося Лох-Ри и устроился той ночью на покой в развилке дерева в Тиобрадане. И ночью той обрушился на дерево то снегопад: самый суровый снегопад из всех снегопадов, которые выпали на долю Суини с того дня, как тело его покрылось перьями, что и подвигло его сочинить такие строфы:

Велика моя скорбь в эту ночь, чистый воздух режет мне тело, ноги сбиты, щеки в зелени, вот расплата, Господь всемогущий.Тяжела она, жизнь без крова, горька, о бесценный Иисусе! Ем я ряску пышнозеленую, пью я воду потоков студеных.На древесных маюсь вершинах, по утесника веткам ступаю, мне не люди, волки — товарищи, по полям бегу с красным оленем.

— Если бы злая ведьма не восстановила против меня Господа, чтобы я прыгал, как кузнечик, ей на потеху, то и не впал бы я вновь в безумие, — молвил Суини.

— Послушайте-ка, — сказал Ламонт, — что это мне там такое послышалось насчет прыжков?

— Прыгал он все вокруг да около, вот и допрыгался, — ответил Ферриски.

— В истории этой, — произнес Шанахэн тоном искушенного лектора, обращающегося к не очень понятливой аудитории, — рассказывается о том, как этот парень Суини затеял тягаться со священником, а тот его под шумок и обставил. Навел на него порчу, по-церковному выражаясь — проклятие. Короче, превратился этот Суини в какую-то дурацкую птицу.

— Поня-ятно, — протянул Ламонт.

— И что же в результате, мистер Ферриски? — продолжал Шанахэн. — Обратился он за грехи свои тяжкие в птицу, но зато добраться ему отсюда, скажем, до Карлоу — раз плюнуть. Вникаете, мистер Ламонт?

— Вникаю, — отозвался Ламонт. — Только знаете, о чем я сейчас думаю? Вспомнился мне один человек, сержант Крэддок, первый был в стародавние времена во всей Ирландии по прыжкам в длину.

— Крэддок?

— Что до прыжков, то в этом мы, ирландцы, исстари по всему миру славились, — мудро изрек Шанахэн. — Пусть у ирландца куча недостатков, но уж прыгать-то он умеет. В этом его Божий дар. Где бы ирландец ни появлялся, за прыжки ему — всенародный почет и уважение.

— Что и говорить, прыгуны мы прирожденные, — сказал Ферриски.

— Было это еще, когда Гэльскую лигу только-только основали, — начал Ламонт. — Так вот, сержант этот Крэддок был самый что ни на есть обычный полицейский где-то в деревне. Сержант и сержант, каких много. И вот просыпается он в одно прекрасное утро, а ему приказ, так, мол, и так, явиться в Гэльскую спортивную лигу, которая что-то там такое устраивала в этом городишке в то распрекрасное весеннее воскресное утро. Держать ухо востро, следить, чтобы не было никаких беспорядков, ну, вы понимаете. Хорошо. Отправляется, стало быть, наш сержант исполнять свой долг, а бабенки тамошние так и норовят ему оплеуху отвесить, мелюзга уличная поносит всячески. Может, конечно, он и мешался не в свое дело и совал нос куда не следует...

— Это дело понятное, — сказал Шанахэн.

— В общем, чем-то здорово он разозлил тамошнего начальника, здорового мужичину, который всем заправлял. Подходит он к нашему сержанту весь нахохленный, красный, как индюк, и начинает нести какую-то ахинею по-ирландски прямо ему в лицо. Сержант, молодчина, и бровью не повел.

— Приберегите, — говорит, — ваши словеса для кого-нибудь другого. А то я что-то никак вас понять не могу.

— Значит, своего родного языка не знаешь, — начальник ему.