О водоплавающих

Перед моим внутренним взором встала немая картина: безмолвно сплетенные у плетня в бледном свете звезд любовники, его губы яростно зарываются в ее.

— Чертовски хорошая вещь, — повторил я. Невидимый слева от меня Келли громко захлюпал.

— Лучше не пивал, — сказал он. Пока я обменивался взглядами с Бринсли, ко мне, хрипя и сипя, притиснулся какой-то бродяга и спросил:

— Не купите ли наплечник или запонку, сэр?

Смысл его слов остался для меня неясен. Потом возле полицейского участка на Лэд-лейн какой-то человек в черном налетел на нас и, легко и часто постукивая меня по груди, стал говорить что-то искренне о Руссо — неотъемлемой части французской нации. Он оживленно жестикулировал, его бледные черты производили сильное впечатление при свете звезд, а голос то восходил, то падал вслед за извилистой аргументацией. Я не понимал, о чем он говорит, и никогда прежде его не видел. Однако Келли буквально впивал все, что говорил человечек, потому что стоял ближе всех, наклонив голову с выражением пристального внимания. Вдруг он гулко икнул и, разинув рот, с ног до головы окатил человечка отталкивающей на вид буро-красной блевотиной. Много чего еще случилось в ту ночь, теперь всего не упомнить, однако тот случай живо стоит у меня перед глазами. После произошедшего человечек, отойдя от нас на несколько шагов, пытался отряхнуть свой поношенный пиджачишко и все возил им по стене. С тех пор имя Руссо всегда напоминает мне о том человечке. Конец воспоминания.

Еще одно извлечение из моей Рукописи, в котором описывается, как мистер Треллис приступает к работе над своей книгой. Обложенный подушками, в раскаленном добела свете керосиновой лампы, Дермот Треллис нахмурился всеми своими прыщами, и лоб его прорезала глубокая творческая морщина. Кончик его карандаша медленно двигался по линованному листу, выводя загогулистые буквы. Он с головой ушел в создание Джона Ферриски — главного злодея своей истории.

Отрывок из газетной статьи по поводу рождения Ферриски. Мы уполномочены заявить о счастливом событии, имевшем место в гостинице «Красный Лебедь», где под успешным руководством владельца, мистера Дермота Треллиса, прошли роды человека по имени Ферриски. По утверждениям очевидцев, все «прошло прекрасно»: рост новорожденного около пяти футов и восьми дюймов, он крепко сложен, темноволос и чисто выбрит. Глаза синие, зубы здоровые, правильной формы, несколько пожелтевшие от курения; два левых верхних коренных запломбированы, на левом клыке — кариес. Волосы черные, густые, гладко зачесаны назад, от левого виска идет прямой пробор. Грудные мышцы развиты хорошо, ноги же хоть и прямые, но коротковаты. Новорожденный обладает незаурядными умственными способностями, латынь знает назубок, а познания в области физики простираются от закона Бойля до камеры Лекланша и действия грязефотометра. Проявляет особую склонность к математике. В процессе краткого испытания, проведенного нашим корреспондентом, решил задачку «на засыпку» из продвинутого курса геометрии Холла и Найта и не смутился, когда пришлось прибегнуть к сложным расчетам. Голос у него чистый, приятный, однако, судя по желтому налету на пальцах, он завзятый курильщик. Вполне очевидно, что он не девственник, хотя, естественно, установить это у мужчины с достаточной степенью вероятности — непросто.

Наш спецкорреспондент по вопросам медицины пишет:

Рождение молодого человека в гостинице «Красный Лебедь» стало подобающей данью усердию и настойчивости мистера Дермота Треллиса, завоевавшего международное признание своими исследованиями в области самооплодотворения. Это событие увенчало, если можно так выразиться, дело всей жизни ученого мужа, так как ему удалось воплотить в жизнь свою мечту о воспроизведении живого млекопитающего, избегая стадии оплодотворения и зачатия.

Самооплодотворение, или автогамия, сообщил мне мистер Треллис в частной беседе, уже давно стало общим местом. На протяжении пяти столетий эпилептики, бьющиеся в припадках во всех частях света, молили о нем, изнуренные невостребованным излишком плодотворящей силы. Этот феномен был неоднократно описан в литературе. Устранение зачатия и беременности, или сведение процесса к мистическим абстракциям отдельно взятого отцовства или необъяснимого материнства, было мечтой каждого практикующего психоевгеника во всем мире. Я крайне счастлив, что судьба определила мне такой долгий век и я смог посвятить все эти годы неустанному экспериментированию и стремлению к победной цели. Во многом своему присутствию сегодня среди нас мистер Ферриски обязан моему покойному другу и коллеге Уильяму Трейси, чьи ранние исследования снабдили меня неоценимыми данными и во многом предопределили направление моей работы. Заслуга в успешном осуществлении акта деторождения при двух неизвестных принадлежит не только мне, но и ему.

Любезное упоминание мистером Треллисом покойного мистера Уильяма Трейси, выдающегося автора романов из жизни Дикого Запада — его «Цветок прерий» до сих пор читают и любят, — было явно вызвано благородными усилиями последнего, направленными на то, чтобы покончить с однообразным и унылым процессом, в результате которого все дети неизменно рождались в младенчестве.

Многие злободневные социальные проблемы, писал он в 1909 году, могли быть легко решены, если бы наши отпрыски рождались уже зрелыми, зубастыми, закаленными, образованными и готовыми к жесткой борьбе за соблазнительные блага, которые сегодня делают государственную службу и банковскую деятельность столь привлекательными для молодых кормильцев. Воспитание детей — досадный анахронизм в наше просвещенное время. Унизительные уловки, повсеместно известные как контроль над деторождаемостью, давно стали бы достоянием прошлого, если бы родителям и супружеским парам было гарантировано, что их узаконенные развлечения будут непосредственно давать готовых кормильцев и барышень на выданье.

Он также предвидел день, когда благополучное разведение престарелых, пенсионеров и прочих дряхлых старцев, забота о которых осуществляется на средства общества, превратит брак из гнусной и неприглядной грызни, каковой он зачастую является, в захватывающее дух деловое предприятие с неограниченными возможностями.

Примечательно, что мистеру Трейси, после шести обескураживающе неудачных попыток, удалось-таки убедить жену разрешиться пожилым испанцем, который прожил всего шесть недель. Способный превратить ревность в фарс, романист настаивал, чтобы его жена и новорожденный спали в разных постелях и пользовались ванной комнатой в различное время. Изрядно повеселило литературные круги щекотливое положение, в котором оказалась женщина, разрешившаяся сыном, годившимся ей в отцы, однако это не заставило мистера Трейси ни на йоту уклониться от беспристрастных поисков научной истины. Острота его ума и в самом деле стала притчей во языцех в мире психоевгеников. Конец вышеизложенного.

Стенограмма проводившегося впоследствии перекрестного допроса мистера Треллиса перед судом, угрожавшим ему смертной казнью; допрос касался факта и обстоятельств рождения Ферриски.

— Как именно он родился?

— Словно проснулся.

— Его ощущения?

— Смущение, замешательство.

— Разве эти слова значат не одно и то же, а потому являются бессмысленным повтором?

— Да, но условия следствия требовали единообразия информации!

(При этом ответе десять судей сердито застучали о стойку пивными стаканами. Судья Шанахэн высунулся в дверь и обратился к свидетелю со строгим предупреждением, советуя ему впредь держаться прилично и обращая его внимание на серьезные меры, которые могут повлечь за собой его дальнейшие непристойные выходки.)

— Его ощущения? Нельзя ли ответить поточнее?

— Можно. Его снедали сомнения насчет того, что он это он, а также насчет его телесности, черт лица и их выражения.

— Каким же образом он разрешил эти сомнения?

— Осязательным. Путем ощупывания себя всеми десятью пальцами.

— То есть на ощупь?

— Да.

— Это вы написали: «Он отправил на увядшем „Мэй-флауэре“ сэра Фрэнсиса Дрейка Большепалого запятая в сопровождении трех дознавателей-гардемаринов и юнги запятая в плавание по терра инкогнита его лица»?

— Я.

— Обвиняю вас в том, что вы украли отрывок, принадлежавший перу мистера Трейси.

— Отрицаю.

— Обвиняю вас во лжи.

— Отрицаю.

— Опишите поведение этого человека после того, как он изучил свое лицо.

— Он встал с постели и принялся разглядывать свой живот, нижнюю часть груди и ноги.

— Какие части он не изучил?

— Спину, шею и голову.

— Вы можете предположить причины столь неполного обследования?

— Да. Его зрение было естественным образом ограничено отсутствием глаз на затылке.

(В этот момент в зал вошел судья Шанахэн, на ходу поправляя свою мантию. «Этот пункт был принят с исключительным удовлетворением, — сказал он. — Продолжайте».)

— Что он сделал после того, как изучил свой живот, ноги и нижнюю часть груди?

— Он оделся.

— Оделся? В костюм по последней моде, сшитый на заказ?

— Нет. В темно-синий довоенный костюм.

— Со шлицей сзади?

— Да.

— Обноски из вашего гардероба?

— Да.

— Обвиняю вас в том, что ваши намерения сводились исключительно к тому, чтобы унизить его.

— Никоим образом.

— И что же произошло после того, как его обрядили в этот шутовской костюм?..

— Какое-то время он обшаривал комнату в поисках зеркала или другой поверхности, в которой мог бы увидеть отражение своего лица.

— Вы, конечно, уже спрятали зеркало?

— Нет. Просто позабыл им обзавестись.

— По причине сомнений в своей внешности он, должно быть, тяжело страдал?

— Возможно.

— Вы могли бы явиться ему — пусть даже с помощью магии — и объяснить, кто он такой и каковы его обязанности. Почему вы уклонились от столь явно напрашивавшегося проявления милосердия?

— Не знаю.

— Ответьте на вопрос, пожалуйста. (В этот момент судья Суини сердито фыркнул, грохнул стаканом о стойку и с недовольным видом поспешно покинул зал суда.)

— Если не ошибаюсь, я уснул.

— Так, так. Значит, уснули. Конец вышеизложенного.

Автобиографическое отступление, часть третья. Ранняя зима, когда все эти события занимали мое внимание, выдалась на редкость суровой. Ветры, по выражению Бринсли, преобладали восточные и нередко несли с собой мелкий холодный дождь. С моей постели мне были видны вымокшие пассажиры трамваев, смутно маячившие за тронутыми изморосью стеклами. Медленно наступал рассвет, почти тут же переходя в сумерки.