О времени, о Булгакове и о себе

Я родился в доме напротив, под 10-м нумером.

И кто знает, мы могли составлять единый обоз, двигавшийся по направлению к реке: моя двадцатилетняя кузина, которой доверяли гулять со мной, гордая возможностью без усилий обмана выглядеть матерью рядом с изделием якобы собственного изготовления, сажала меня в санки и вывозила на белый снег зимы. Мы пересекали Остоженку и по Коробейникову переулку спускались к реке.

Любимая с детских лет Пречистенка была осознана мною как общая родина: в доме по улице Фурманова, где жил Булгаков, жили и мои друзья. Другой мой одноклассник проживал над аптекой, куда С.А. ходил за лекарствами и кислородными подушками для больного Булгакова. Наконец, история, описанная у Ермолинского, про то, как Николай Робертович Эрдман приехал на одну ночь из Вышнего Волочка, где он находился в ссылке, проститься с Булгаковым, поразила меня еще одним совпадением: в ней увидел я повторение хорошо знакомой мне с детства истории посещения Эрастом Павловичем Гариным своего опального друга в Сибири (Эрдман жил в Енисейске, на улице, между прочим, Сталина, а Гарин прилетел к нему на гидроплане за несколько тысяч километров — всего на несколько десятков минут).

«Сырую даль, рассвет, дома без труб, железных крыш авторитетный тезис» — все это я видел в доме у Гариных. Лучшие из всех виденных мною акварельных пейзажей — улицы и закоулки Вышнего Волочка — принадлежали кисти пасынка Колчака, Алексея Тимерева, так же отбывавшему ссылку в тех краях. «Так это невероятно интересно!» — слышу я снова голос Ермолинского.

Вообще, я прихожу к выводу, что С.А. обладал какой-то сверхъестественной эманацией, притягивающей к нему невероятные совпадения. Так оказалось, что первая посылка, полученная им в голодные времена казахской ссылки от Елены Сергеевны Булгаковой, была собрана заботливыми руками подруги и соседки Е.С. по ташкентскому двору. — Татьяной Александровной Луговской, с которой С.А. тогда еще даже не был знаком и мужем которой стал впоследствии.

Не раз я поражался тому, насколько тесно, почти мистически, переплеталась моя жизнь с жизнью этого замечательного человека еще до того, как он, без малого двадцать лет назад, в день Ильи Пророка, взошел в крестильню церкви Преображения Господня в Переделкино и, не желая ни в чем подменять условностью полный ход обряда, поднял на руки своего тогда уже пятилетнего крестника — моего сына. А было тогда С.А. восемьдесят лет.

Так я до сих пор не знаю, когда познакомился с С. А. Ермолинским. Знаю только, что все эти годы меня не покидало ощущение всю жизнь длившегося, судьбой дарованного родства.

В советской иерархии применительно к творцам существовала своя табель о рангах, где они подразделялись на «известных», «знаменитых», «выдающихся», «крупнейших» и так далее. Масштаб литературного дарования С. А. Ермолинского оценит история. Его же преданность М. А. Булгакову и память о нем, верность друзьям, честное служение слову делают Сергея Александровича, родившегося вместе с ушедшим от нас столетием, рыцарем без страха и упрека на многие будущие времена — до тех пор, пока будут в чести сами эти понятия: благородство, достоинство, любовь к ближнему и верность своему делу при любых обстоятельствах, обязательная даже для тех, кого Лев Толстой не успел благословить на это служение.

СЕРГЕЙ ЮРСКИЙ [139] Свет позапрошлого века [140]

«Она приходила к нам и, остановившись в передней, кричала: „Таня, где вы? Посмотрите мое новое пальто! Идите скорее, а то я еле стою на этих проклятых шпильках, кто их только выдумал? Не могу, упаду!“ Ей до крайности важен был суд моей жены. Она вообще любила поговорить с ней — с юморком — о модах и обо всем на свете. Но это обычно было вторым отделением программы ее визита. Повертевшись, как манекенщица, бросала его роскошным жестом на пол и появлялась у меня в кабинете. Сразу преобразившись, собранная и деловитая, она сообщала мне новости. Их всегда было много. Все сразу завертелось, закружилось вокруг нее. „Театральный роман“ безусловно, будет напечатан в „Новом мире“. Заходил Александр Трифонович Твардовский и сообщил…»

139

Юрский Сергей Юрьевич(р. 1935), актер театра и кино.

140

Впервые опубликовано в «Общей газете», 14–20 дек. 2000.

Боже мой, я их всех знал! Я вижу ясно эту переднюю и этот кабинет, потому что много, много раз бывал там. Я запах еще не забыл. Пахло множеством добротных книг, кофе, коньяком, слегка истлевшими коврами и чистым крахмальным бельем. В этих комнатах бывало по-особенному хорошо. По-московски хорошо. Как-то по-старому, по-небывалому… и вместе с тем… по-привычному хорошо. В этих комнатах бывало так, как должно быть!

И я знал их всех. Таня — это Татьяна Александровна Луговская, жена Сергея Александровича. «ОНА», которая вертелась, демонстрируя пальто в передней, это Елена Сергеевна Булгакова — жена великого Михаила Афанасьевича. Твардовский обещал напечатать «Театральный роман» — значит, это зима 64–65-х годов. Адрес: у метро «Аэропорт», улица Черняховского, со двора, вторая парадная, четвертый этаж. А текст первого абзаца — из книги Ермолинского, вышедшей в 82-м году. В книжке — пьесы, сценарии и сто страниц воспоминаний о Булгакове, которые я и процитировал.

Хорошее слово — литератор. Поэт — это как-то слишком возвышенно, писатель — слишком уперто в ремесло; сценарист — совсем прагматично. А вот литератор — хорошо. Сергей Александрович Ермолинский был литератором. И по профессии, и по складу мышления, и по кругу интересов. Его речь, его кодекс чести, его юмор — все это было дворянской, университетской закваски с филологическим уклоном. Странным образом от него как-то отскакивал упрощенный советский стиль общения. Он был, что называется, «человек с правилами», и, соприкасаясь с ним, каждый, попадающий под его обаяние, осознавал, что, собственно, так и должно, что человек и должен быть «с правилами», на то он и человек.

Однако напомню (я так хочу, чтобы нынешние молодые ясно представили его себе) — жил-то он на этой земле, в нашей стране. Сергей Александрович прошел тюрьму, ссылку, долгий запрет на проживание в столицах и крупных городах. Он знал не просто бедность, но нищету. Многие годы безденежья и бездомья. Он вполне ознакомился с изнанкой жизни. Но и свет жизни не обошел его — был успех и признание в кинематографе, были времена бурных загулов и веселья, несмотря ни на что. Были страсти, была любовь. Была, наконец, дружба с Булгаковым, определившая многие радости и беды его дальнейшей жизни.

В замечательном предисловии Натальи Крымовой к уже упомянутой книге Ермолинского нельзя не обратить внимания, как исчезает, «проваливается» его биография в сороковые годы. Это знак времени — категорически нельзя было тогда (подумать только, в 82-м году!) даже намекнуть, что автор был арестован. Чтобы книгу издали, чтобы «не выбросили из плана», надо было сказать — «война застала Ермолинского далеко от Москвы». Да и сам Сергей Александрович в своих воспоминаниях запретил себе касаться темы тюрьмы и ссылки. Наброски второй, не подцензурной биографии писались «в стол» и долгое время были скрыты даже от дружеских глаз. Булгаков избежал репрессий. Страшно сказать, но, судя по всему, спасением от ареста для него стала смерть. Темная угроза кружилась над ним и в результате обрушилась на его младшего друга — Сергея Ермолинского.

Впервые я увидел Сергея Александровича в 1946 году в Грузии, в местечке Сигурамо, где грузинские писатели фактически скрывали его — поднадзорного — от властей. Здесь он начал работу над пьесой о Грибоедове — одним из главных свершений его жизни. Здесь крепко и на всю жизнь они подружились с моим отцом Юрием Сергеевичем Юрским. Я мог наблюдать со стороны этот роскошный многодневный диалог образованных, мыслящих людей, которые заряжали друг друга интеллектуальной энергией. Внизу текла Арагва, вокруг были горы и деревенская тишина, и в это время можно было говорить не опасаясь последствий. Грядущее было смутным, но они умели радоваться настоящему и в ежедневных застольях поднимали стаканы с вином за великолепие этих мест и за грузинское гостеприимство.

Аристократичность была неотъемлемой чертой Сергея Александровича. В пластике, в манере речи, но главное в независимости от мелочей быта. Его не угнетали окружающие неурядицы. Абсолютно естественно он умел пренебречь ими. Бывало, он жил у нас в Ленинграде на Толмачевой улице — уже в 50-е годы, но все еще бесправный. Он был четвертым в нашей единственной комнате. Комната была частью гигантской коммунальной квартиры с одной кухней и одной ванной на 30 человек. Но когда дядя Сережа просыпался на своем пролежанном диванчике и начинал пародийно важный и очень смешной утренний монолог, казавшееся важным становилось незначительным, на первый план выходили иные ценности, и утро казалось великолепным.