О всех созданиях - больших и малых

— Да, сэр. Мистер Брейли-Рейнольдс. Он им всегда занимается.

Я выпрямился, словно меня ударили. Фамилия эта была точно трубный звук, донесшийся из моих студенческих дней. В любом разговоре о лошадях рано или поздно речь заходила о Брейли-Рейнольдсе. И я представил себе, как это светило рассматривает дело моих рук. «Кто, вы сказали, накладывал эти швы? Хэрриот?.. Хэрриот?..»

Снова за работу я принялся с колотящимся сердцем. К счастью, суставная капсула и связки не пострадали — ни капли синовиальной жидкости наружу не просочилось. Я обрабатывал дезинфицирующим раствором все уголки раны, пока землю вокруг меня не усеяли ватные тампоны будто пороша. Затем я распылил йодоформ и скрепил волокна фиброзного слоя. Теперь передо мной стояла задача так сшить кожу, чтобы никаких заметных следов повреждения не осталось. Я выбрал шелк потоньше и самую маленькую иглу, присел на корточки и начал сшивать.

Занимался я этим добрый час: тщательно совмещал лоскутки кожи и скреплял их бесчисленными крохотными швами. Есть особая прелесть в том, чтобы привести рваную рану в полный порядок, и я всегда занимался этим с большим тщанием, даже когда через мое плечо не наклонялся воображаемый Брейли-Рейнольдс. Когда я наконец распрямился, то с большим трудом, медленно, точно старик, разгибая затекшую спину и шею. Колени у меня дрожали. Я посмотрел на старшего конюха, толком не соображая, кто это. Он улыбался.

— Ну, вы постарались, сэр! — сказал он. — Колено прямо как новое. Большое вам спасибо — он у меня особый, и не потому только, что резвый, а потому что добрый! — И он похлопал трехлетка по крупу.

— Ну, надеюсь, все обойдется, — сказал я, доставая марлевый бинт и эластичный. — Я сейчас забинтую колено стерильным бинтом, а вы сверху можете наложить обычную эластичную повязку. Сейчас сделаю ему противостолбнячный укол, и все.

Я складывал инструменты в машину, когда рядом со мной возник старший конюх.

— Вы на лошадей ставите?

— Нет. — Я засмеялся. — Практически никогда. Я ничего в этом не понимаю.

— Неважно. — Он посмотрел по сторонам и понизил голос. — На сегодня я вам подскажу. Кемаль в первом заезде. Он один из наших и придет первым. Вы на нем хорошо подзаработаете.

— Ну, спасибо. Все-таки мне будет чем заняться. Поставлю полкроны.

Лицо низенького конюха брезгливо скривилось.

— Да нет. Пять фунтов ставьте. Верняк. Голову прозакладываю. Только помалкивайте, а пятерку поставьте! — Он быстро удалился.

Не знаю, какое на меня нашло безумие, но к тому времени, когда я добрался до Дарроуби, решение было принято: я последую его совету. Было что-то гипнотическое в хриплом шепоте и в абсолютной уверенности, светившейся в черных глазах-камешках. Он хотел оказать мне услугу. Я заметил, как он посматривал на мой старый пиджак и мятые брюки, такие непохожие на щегольские костюмы ветеринаров, лечащих скаковых лошадей. Наверное, он подумал, что лишние деньги мне не повредят.

Я заехал в банк и взял пять фунтов — в то время примерно половину моих капиталов. Быстро съездил по оставшимся вызовам, еще быстрее пообедал и облачился в мой лучший костюм. До половины третьего, когда начнется первый заезд, у меня было вполне достаточно времени доехать до ипподрома, представиться администрации и поставить свою пятерку на Кемаля.

Телефон зазвонил, когда я уже шел к двери. Мистер Сидлоу. У его коровы понос, и ею надо заняться безотлагательно. Естественно, подумал я мрачно, в миг радостного предвкушения преследующий меня рок протянул костлявые пальцы и сцапал меня. Днем в субботу. Тоже естественно. Но потом я ободрился. От фермы до Бротона рукой подать, корова с расстройством желудка много времени не займет, и я успею на ипподром.

Моя элегантная внешность, едва я вылез из машины, вызвала косой дождь взглядов собравшегося семейства, а плотно сжатые губы и прямая спина мистера Сидлоу свидетельствовали, что он готов мужественно выдержать еще один мой визит.

Когда мы вошли в коровник, по моему телу разлилось онемение. Оно нарастало по мере того, как мистер Сидлоу объяснял, как он боролся со все чаще повторяющейся диареей этой коровы в течение нескольких месяцев — начал с того, что подмешивал толченую яичную скорлупу в жидкую овсянку, и постепенно добрался до самого сильного своего средства, медного купороса с настоем из одуванчиков, но все тщетно. Я его не слушал, потому что с одного взгляда было ясно, что у коровы паратуберкулезный энтерит.

Стопроцентной уверенности, конечно, быть не могло, но ужасающая худоба, особенно в крестце, и струйка пузырящейся вонючей жижи, прыснувшая из-под ее хвоста, когда я подходил к ней, были классическими симптомами. Инстинктивно я ухватил ее за хвост и ввел термометр в задний проход. Температура меня интересовала не очень, но так я получал пару минут на размышление.

Да только на сей раз я получил передышки не больше пяти секунд, потому что термометр внезапно вырвался из моих пальцев. Какое-то движение коровьих внутренностей всосало его в задний проход целиком. Я пошарил пальцами за сфинктером — ничего. Я ввел кисть целиком — и тоже без успеха. Ощущая нарастающую панику, я засучил рукав, но и более глубокие розыски результата не дали.

Оставалось одно. Мне пришлось попросить ведро горячей воды, мыло и полотенце, а затем раздеться, словно для операции первостепенной важности. На протяжении тридцати с лишним лет моей практики я много раз оказывался в дурацком положении, и моя память хранит большинство этих случаев, однако есть что-то невыносимо жгучее в воспоминании о том, как я, голый по пояс, в скрещении враждебных взглядов лихорадочно копаюсь внутри этой коровы. В тот момент я был способен думать о том, что нахожусь на ферме Сидлоу, а тут может произойти все, что угодно. В полном смятении я забыл и патологию и анатомию, мысленно следя, как стеклянная трубочка быстро-быстро скользит вверх по пищеварительному тракту, чтобы под конец вонзиться в какой-нибудь жизненно важный орган. И еще одна жуткая мысленная картина: я провожу полостную операцию, дабы извлечь из коровы мой термометр.

Трудно описать, какое сладостное облегчение я испытал, когда наконец-то мои пальцы сомкнулись на чертовой штуке. Я вытащил термометр, с которого капала зловонная жижа, и тупо уставился на шкалу.

Мистер Сидлоу откашлялся.

— Ну, так что он показывает-то? Есть у нее температура?

Я резко обернулся и пронзил его взглядом. Неужели этот человек способен шутить? Но смуглое лицо с узкой полоской губ не выражало ничего.

— Нет, — промямлил я. — Температуры у нее нет.

Остальная часть визита, к счастью, стерлась в моей

памяти. Несомненно, я почистился и оделся и сказал мистеру Сидлоу, что у коровы паратуберкулезный энтерит — болезнь неизлечимая, но я возьму кал на анализ, чтобы окончательно убедиться. Все это очень туманно, но одно я знаю твердо: ни единого проблеска света или надежды.

Я покинул ферму, горбясь от сознания, что навлек на себя больше презрительного осуждения, чем обычно, и помчался в Бротон, всю дорогу вжимая педаль газа в пол. С ревом я въехал на специальную автостоянку у ипподрома, вихрем промчался через вход для владельцев и тренеров, а затем вцепился в рукав сторожа.