О всех созданиях – прекрасных и удивительных

Да, там, несомненно, что-то застряло. Но я только-только касался непонятного предмета ногтем, зацепить же его мне не удалось. Тут коза замотала головой, и я еле успел выдернуть руку, всю в сосульках слюны. Смерив Дороти задумчивым взглядом, я обернулся к мистеру Керби.

– Знаете, странно что-то! В глубине глотки у нее я нащупал мягкий комок. Словно бы материю. Скорее можно было бы ожидать, скажем, обломка ветки, вообще чего-нибудь с острыми концами. Просто диву даешься, какой только дряни не ухитряются козы подбирать, пока пасутся! Но если это тряпка, то что там ее держит, а? Почему она ее просто не проглотит?

– Это верно! – Старик ласково погладил козу по спине. – Так, может, она без помощи обойдется? Само вниз проскользнет?

– Нет. Застряло плотно. Бог знает, как это получилось, но сидит крепко. И ее надо поскорее от этого избавить, ведь она уже раздувается. Вот, сами взгляните! – и я указал на левый бок позы с бугром начинающейся тимпании рубца. В ту же секунду Дороти снова забилась в кашле, который, казалось, разрывал ее на части.

Мистер Керби глядел на меня с немой мольбой, а я не знал, что делать.

– Я схожу в машину за фонариком, – сказал я, выбираясь из загончика. – Может, удастся рассмотреть, в чем тут штука.

Старик светил фонариком, и я снова открыл козе рот, и опять у нее вырвался жалобный звук, словно детский плач. И вот тут-то я заметил у нее под языком узкую черную ленточку.

– Ага! – воскликнул я. – Вот что держит эту дрянь! Зацепилась за язык тесемочкой или шнурком! – Я аккуратно завел указательный палец под тесемку и потянул.

Нет, это была не тесемка. Я тянул, а она растягивалась… как резинка. Потом перестала растягиваться, и я почувствовал сопротивление. Затычка в горле чуть сдвинулась. Я продолжал осторожно тянуть, и медленно-медленно таинственный кляп продвинулся через корень языка. Едва он оказался во рту целиком, как я отпустил резинку, ухватил мокрую массу и начал ее извлекать. Да будет ли ей когда-нибудь конец – она раскручивалась и раскручивалась в длинную матерчатую змею. Но вот на третьем футе я вытащил ее всю и бросил на соломенную подстилку.

Мистер Керби схватил измочаленную тряпку, поднес к глазам, начал распутывать с явным недоумением и вдруг вскричал:

– Господи помилуй, да это же мои трусы!

– Что-что?

– Летние мои трусы! Как потеплеет, я кальсоны скидываю, не люблю я их, и на трусы перехожу. Под праздник хозяйка большую уборку затеяла, так все решить не могла, постирать их или сразу на тряпки пустить. Ну, все-таки выстирала, а Дороти, видать, их с веревки-то и сдернула! – Он поднял повыше измочаленные трусы и печально на них уставился. – Им прямо износу не было, но уж Дороти их доконала!

Тут его сотрясла беззвучная дрожь, потом он издал приглушенный смешок и разразился хохотом. Таким заразительным, что и я невольно засмеялся. Совсем ослабев, он привалился к сетке.

– Ох, трусы мои, трусы… – еле выговорил он, а потом перегнулся через сетку и погладил козу по голове. – Ну, да пусть их, старушка, лишь бы ты была жива-здорова.

– Ну, за нее не опасайтесь. – Я указал на левый бок козы. – Как видите, лишний воздух из желудка уже почти весь вышел.

Я еще не договорил, как Дороти облегченно рыгнула и сунула нос в кормушку с сеном.

Старик следил за ней влюбленным взглядом.

– Это дело! Опять проголодалась, умница. А не запутайся резинка у нее на языке, она бы всю тряпку проглотила, да и сдохла.

– Ну, не думаю, – заметил я. – Просто поразительно, чего только жвачные не умудряются таскать в желудке! Был случай, я оперировал корову совсем по другому поводу и нашел у нее в желудке велосипедную покрышку. Судя по всему, худа ей от этой покрышки никакого не было.

– Угу… – Мистер Керби потер подбородок. – Значит, и Дороти могла бы разгуливать себе с моими трусами в брюхе и хоть бы что!

– Вполне возможно. А вы бы голову себе ломали, куда они подевались!

– Ей-богу, так, – сказал мистер Керби, и мне показалось, что он опять расхохочется. Но он совладал с собой и стиснул мой локоть. – Только чего же это я тебя тут держу, малый? Пошли-ка в дом. Отведаешь рождественского пирога.

В крохотной парадной комнате меня усадили в лучшее кресло у очага, в котором пылали и трещали два огромных полена.

– Дай-ка мистеру Хэрриоту пирожка, мать! – скомандовал старик, скрываясь в кладовке, откуда появился с бутылкой виски, чуть не столкнувшись с женой, торжественно державшей перед собой пирог с толстым слоем глазури, разноцветными блестками и даже упряжкой северных оленей, запряженных в санки.

– Ну и везунчики же мы, что к нам, мать, и в рождественское утро такие люди приезжают помочь! – сказал мистер Керби, вытаскивая пробку.

– Что так, то так, – ответила старушка и, отрезав огромный кусок пирога, положила его на тарелку рядом с солидным клином уэнслейдейлского сыра.

Ее муж тем временем наливал мне виски и по неопытности – виски в Йоркшире не в большом ходу – чуть было не наполнил рюмку до краев, словно лимонадом, но я его успел остановить.

Держа рюмку в руке, а тарелку с пирогом на коленях, я поглядел на старичков, которые, усевшись на жесткие стулья напротив, следили за мной с радушной доброжелательностью. В их лицах было какое-то сходство, какая-то общая красота. Такие лица можно увидеть только в деревне – морщинистые, обветренные, но с удивительно ясными глазами, полными бодрой безмятежности.

– Желаю вам обоим счастливого рождества, – сказал я.

Старички заулыбались, кивнули и ответили:

– И вам того же, мистер Хэрриот!

А мистер Керби сказал:

– И еще раз спасибо, малый. Мы тебе по гроб жизни благодарны, что ты сразу поехал спасать Дороти. Праздник мы тебе, конечно, подпортили, да ведь и нам праздник не в праздник был бы, коли бы козочка наша сдохла, верно, мать?

– Да что вы! – воскликнул я. – Вы мне ничего не испортили, а наоборот, снова напомнили, что нынче рождество.

Я обвел взглядом комнатку, украшенную к празднику бумажными лентами, свисающими с балок низкого потолка, и буквально ощутил, как на меня теплой волной нахлынули вчерашние чувства. И глоток виски тут был совершенно ни при чем.

Я откусил кусок пирога и сразу заел его влажным кусочком сыра. В мои первые йоркширские дни я приходил в ужас, когда меня потчевали такой неслыханной комбинацией, но время все поставило на свои места, и я убедился, что надо только пережевывать сыр вместе с пирогом – вкус просто восхитительный!

Старички показали мне фотографию сына, полицейского в Холтоне, а также дочери, которая была замужем за соседним фермером. К обеду ожидались все внуки, и мистер Керби ласково погладил коробку с хлопушками.

Уезжать от них мне совсем не хотелось, и я не без грусти отправил в рот последние крошки пирога и глазури.

Мистер Керби пошел проводить меня до ворот. Он протянул мне руку:

– Спасибо, малый, от всего сердца спасибо, – сказал он. – И всякого тебе счастья.

Сухая мозолистая рука крепко пожала мою руку, и вот я уже в машине включаю мотор. Я взглянул на часы: всего половина десятого, но в прозрачном голубом небе уже засияло утреннее солнце. За деревней дорога круто уходила вверх, а потом широкой дугой огибала долину, и оттуда открывался чудный вид на необъятную Йоркскую равнину. На этой дороге я всякий раз притормаживал, и всякий раз равнина казалась немножко другой, вот и сегодня огромная шахматная доска полей, и ферм, и рощ выглядела по-новому, какой-то удивительно ясной и четкой. Возможно, потому, что ни одна фабричная труба не дымила, ни один грузовик не изрыгал синие клубы дыма, но в это праздничное утро все расстояния в морозном чистейшем воздухе словно сократились, и я, казалось, лишь самую чуточку не мог дотянуться до знакомых примет далеко внизу.