О выпивке, о Боге, о любви

В тот же день вечером я пил водку с его сотрудниками по больнице. Да, сказали они мне, они всё знают и понимают, но старик – по-прежнему отменный врач, удивительной проницательности диагност, и мания его носит чисто домашний характер. И от них же я тогда услышал, что такое следствие собирательства – давно описанная в специальной литературе печальность. Так, был известен коллекционер старинного венецианского стекла, который много лет стоял, отказываясь сесть, а спал лишь на боку, часто и тревожно просыпаясь. Он уверял, что та часть тела, на которой сидят, сделана у него из тончайшего и хрупкого стекла, и тщательно берёг этот ценнейший экспонат его коллекции.

Повсюду есть маньяки, одержимые этим высоким видом алчности. Довольно часто это пахнет патологией. Так, один богатый американский врач совсем ещё недавно мотался по всему свету, коллекционируя фотографии смертных казней. На момент, когда о нём написали, у него уже было шесть тысяч снимков. Он уверял, что цель его научна и что некое исследование он ещё напишет. По сравнению с ним тридцать две тысячи пуговиц, собранные каким-то одержимым из Женевы, – более пристойная коллекция. А двести тысяч оловянных солдатиков, собранных неким гусарским полковником в Вене? А шестнадцать тысяч спичечных коробков, как-то раз представленных в Стокгольме на выставке? А верёвки с висельников? – была и такая коллекция. Англичанин-собиратель точно знал и скрупулёзно помечал свой каждый экспонат: бунтовщики, злодеи, самоубийцы, политические преступники, даже собаки, которых некогда вешали рядом с хозяином для пущего поношения. Есть даже коллекция самых скучных в мире книг. Восемь тысяч шестьсот томов собрал один итальянец к тому дню, когда выяснилось, что в его коллекции есть книги, только что расхваленные критикой. Их автор вызвал коллекционера на дуэль. Но как-то всё уладилось, однако собиратель перестал свою коллекцию показывать, и неизвестно потому, какое у него сейчас собрание экспонатов.

Читая о немыслимом разнообразии коллекционного безумия (зубы и клочки волос известных людей, засушенные цветы с их могил вкупе с билетами на последнее выступление, куски прижизненной одежды этих же несчастных), я наткнулся на парижского корректора, который тридцать лет собирал в рукописях орфографические ошибки знаменитых литераторов своей эпохи. И немедля вспомнил с радостью, что знал такого же – только на очень советский манер – ценителя чужих ошибок. Уже много лет прошло, и я не помню имени того скорее средних лет, чем пожилого, очень высохшего, словно был точим он язвой, человека с похотливой суетливостью в движениях. Не помню, как и почему к нему попал (по-моему, он дома торговал редкими книгами), но он ко мне расположился, и я увидел множество листков, исписанных мелким бисерным почерком и аккуратно нумерованных. А устный его текст я накрепко тогда запомнил, потому что года два спустя его воспроизвёл в книжке об изучении мозга.

– Вот, прошу, тут говорится о картине Сурикова «Покорение Сибири». Казаки на ней стреляют из кремнёвых ружей, а такие появились только на сто лет позднее! Тогда были только фитильные. Промашечку дал великий русский художник, ан уже не исправишь. Или возьмите вот: революционные матросики в восемнадцатом году поднимают в кинофильме флаг с серпом и молотом. Но тогда было просто красное полотнище! К регалиям и символам надо относиться внимательно!

Мне сначала очень понравились обильные знания этого высохшего полустаричка, но что-то неприятно настораживало в его ласково-жадной интонации. А он продолжал:

– В романе Толстого «Князь Серебряный» кидают пригоршни золота, а его тогда в ходу и обращении не было, были только серебряные копейки! Но это классики, до них с поправочкой не дотянешься. А вот заметили: в фильме «Секретарь райкома» девушка преследует врага и всё время стреляет в него из нагана? А ведь в нагане всего семь пуль, и его на бегу не перезарядишь! Что же подумает зритель о секретаре райкома, если в фильме такая неурядица?

Я ушёл от него с чувством смутной тревоги, и мои опасения были подтверждены знающими людьми: не просто собиратель этот выуживал ошибки, но и доносил об этом по инстанции. По счастью, у него была устойчивая репутация свихнувшегося, так что о последствиях никто не слышал.

Я упомянул уже о книжке, в те года написанной, а в ней я застолбил (поскольку сам же сформулировал) три основных закона, по которым протекает эта высокая маниакальная болезнь.

Закон первейший: главное в коллекции – её показывать и о ней упоминать. Конечно, мне немедленно напомнят о владельцах редкостных икон и картин, которые прячут свои сокровища в солидных банках и иных хранилищах, где сами их не видят тоже. Это никакие не коллекционеры, это собиратели денег и всего, что может быть на деньги переведено, мне о таких противно даже говорить, ибо они лишают человечество возможности видеть дивные произведения искусства, которым (что немаловажно) тоже вредно это рабство в темноте – уже давно выяснено, как портятся полотна без восхищённых и любовных взглядов. А настоящий коллекционер навязывает всем ту чушь, которую он собирает, ибо без показа и подпитки своего хвастливого тщеславия ничего не соберёшь. Я это знаю по себе, и возражения напрасны.

Закон второй и тоже основной: единственная цель коллекции – приумножение её, покуда теплится жизнь. А поскольку обозначена цель, она сама собой оправдывает средства – этот афоризм, как ясно теперь каждому, придумали не древние тираны, а тихие любвеобильные собиратели. Поэтому с такой опаской приглашают коллекционеров в те дома, где есть предметы их страсти.

И, наконец, третий – печальный, но существующий закон: чем интеллектуальней коллекция, тем реже хозяин пользуется ей. Не верите? Но посмотрите, как ежевечерне ласкает свои монеты нумизмат или поглаживает ракушки фанатик этих форм – а библиофила вы когда-нибудь заставали за чтением? Он бегает по букинистам или сидит у приятелей, выманивая редкую книжку: «Только на почитать, честное слово, верну завтра».

Алчную и неутолимую манию собирательства некогда точно и проницательно описал великий физиолог Павлов. Он ввёл понятие рефлекса цели – могучего инстинкта, от рождения присущего человеку. Рефлекс, или инстинкт цели, – это, по Павлову, «стремление к обладанию определённым раздражающим предметом, понимая и обладание, и предмет в широком смысле слова». Такое стремление к цели движет и математиком при решении сложной задачи, и геологом при обследовании новых мест, и историком при объяснении белых пятен прошлого. Инстинкт цели – постоянный спутник жизни каждого человека, могучая побуждающая сила любого творчества и познания, любых дел и самого существования.

Павлов писал, что инстинкт цели во всех его проявлениях весьма сродни общему для всего живого пищевому инстинкту. Павлов называл его «главным хватательным рефлексом». У коллекционной страсти тоже есть ярко выраженные хватательные проявления – именно поэтому музейные экспонаты охраняются стеклом, креплениями и бдительными старушками, которые спят, но помнят: коллекционер не дремлет.

О, какие были в моё время эти старушки! Я одну из Эрмитажа помню до сих пор. Я как-то к ней раза четыре с перерывом в полчаса подходил, чтобы спросить одно и то же: как пройти к импрессионистам? И она мне царственно отвечала: «Вам Францию? За Египтом налево!»

Павлов справедливо отметил совпадение периодичности коллекционного инстинкта с пищевым: после очередного получения или захвата (пищи или экспоната) наступает временное успокоение или равнодушие. А потом оба инстинкта властно побуждают к действию. Тогда – остерегитесь те, кто может помешать! В конце прошлого (уже позапрошлого) века в Париже был убит известный коллекционер экзотических марок. Врагов у него не было, богатства – тоже. Проницательный сыщик (сам тоже собиратель) обнаружил только исчезновение из коллекции одной чрезвычайно редкой марки Гавайских островов. И тут же убийца (коллекционер, тишайший и добрейший человек) был схвачен и изобличён. Он даже не особо отпирался: я без этой марки не мог жить, уныло сказал он, что мне оставалось делать?

Когда мы только начали говорить о нашем алчном и неукротимом хотении («понимая и обладание, и предмет в широком смысле слова»), в каждом шевельнулись наверняка и всякие сексуальные ассоциации. Конечно! И хрестоматийная всплывает сразу в памяти фигура Дон Жуана. Но только вот что: есть у Чапека рассказ, как некий католический аббат был вызван в некую гостиницу, чтобы дать последнее отпущение грехов умирающему Дон Жуану. Аббат настолько был поражён и огорошен, что, выйдя из комнаты, нарушил тайну исповеди, рассказав услышанное им от знаменитого прелюбодея. Оказалось, что великий бабник был всю жизнь импотентом. К женщинам его влекло неудержимо, но, добившись близости, он вынужден был эту женщину покидать, ища другую, чтобы вновь исчезнуть.