О закрой свои бледные ноги. Статьи о русском символизме
Шрифт:
V. Любовь к народу: кольцов, некрасов, глеб успенский, н. к. михайловский, короленко
Прежде чем я перейду к поколению современных русских писателей-идеалистов, я должен сказать несколько слов о другом могущественном литературном течении, также вполне современном, имеющем огромную будущность, которому лишь по недоразумению большинство наших критиков придает такой резкий, утилитарный и реалистический характер. В сущности это течение очень близко к идеализму. Я разумею народничество.
Песни Кольцова в нашей поэзии едва ли не самое полное, стройное, доныне еще мало оцененное выражение земледельческого быта русского крестьянина. Мы здесь имеем дело не с человеком, только любящим народ, то есть сходящим к нему, а вышедшим из него, не порвавшим с ним глубокой сердечной связи: можно сказать,
Выдь на Волгу: чей стон раздается
Над великою русской рекой?
Этот стон у нас песней зовется,
То бурлаки идут бичевой…
Где народ – там и стон… [49]
У Кольцова есть крик негодования, беспредельная жажда свободы, даже, – если хотите, – возмущенный крик ярости и боли, но беспомощных стонов и этого жалобного плача, которым полны вышеприведенные анапесты интеллигентного поэта, у Кольцова нет. Конечно, никакие стоны интеллигентных певцов не могут выразить той глубины затаенного, высокомерного и молчаливого страдания, которое он носит в душе своей. Эта скорбь, скорбь народа – воистину ничем не меньше нашей мировой скорби, байроновской «тьмы».
Тяжелей горы,
Темней полночи
Легла на сердце
Дума черная…[50]
И все же он не стонет. Он не хочет жалости, он только жаждет воли.
Чтоб порой пред бедой
За себя постоять,
Под грозой роковой
Назад шагу не дать:
И чтоб с горем в пиру
Быть с веселым лицом,
На погибель идти —
Песни петь соловьем![51]
Такая сила и гордость были еще только у одного поэта на Руси – у Лермонтова… Не происходит ли великое и добровольное смирение народа, о котором так много, и даже слишком много, говорил Достоевский, от сознания этой страшной внутренней силы, от исторического, никакими несчастиями неистребимого сознания грядущей победы?
Снаряжу коня…
Полечу в леса.
Стану в тех лесах
Вольной волей жить.
С кем дорогою
Сойдусь, съедусь ли. —
Всякий молодцу
Шапку до земли[52].
Разве это стон? И ведь у каждого из тех мужиков, которые стояли у парадного подъезда и которых пожалел интеллигентный поэт, была же где-то в глубине души такая же чудная русская гордость и сила. Не нам жалеть народ. Скорее, мы должны себя пожалеть. Чтобы самим не погибнуть в отвлеченности, в пустоте, в холоде, в безверии, мы должны беречь кровную связь с источником всякой силы и всякой веры – с на родом.
Вот что замечательно: истинно народный поэт Кольцов, – по своему духу гораздо ближе к Лермонтову, величайшему мистику, одинокому мечтателю, презиравшему идеалы пользы и влюбленному в неземную красоту, чем к практическому Некрасову, который всю жизнь сам так мучительно и страстно хотел быть близким к народу.
И сила есть – да воли нет…
И друзья мои, товарищи
Одного меня все кинули…
Гой ты, сила пододонная!
От
тебя я службу требую —Дай мне волю, волю прежнюю.
А душой тебе я кланяюсь[53].
Так поэт любил волю, он готов душу отдать темным силам зла, только бы купить себе утраченное блаженство воли! Разве это не гордое возмущение Лермонтова?
Интеллигентный певец народа считает идеалы красоты и поэзии так называемого «чистого (?) искусства» противоречащими деятельной любви к народу:
С твоим талантом стыдно спать,
Еще стыдней в годину горя
Красу долин, небес и моря
И ласки милой воспевать![54]
Он стыдится петь вечное, то есть любовь и красоту, в то время как народ несчастен. Но сам народ, который все-таки больше страдает, чем за него страдают, не стыдится красоты, а любит ее как жизнь, как свободу, как свою силу, как хлеб насущный. Красота для него вовсе не роскошь и не отдых, она для него – солнце жизни, вдохновение в его песнях, молитва в его страданиях. О нет, он не стыдится красоты. И, право же, народ поет весну и цветы, и красные зори, и даже ласку милой – все, что в жизни сладко, все дары Божии, поет не хуже, а гораздо лучше, сильнее и музыкальнее, чем, например, Фет, столь нелюбимый народниками. И заметьте, что ведь поет он их именно бескорыстно, не думая ни об еде, ни о пользе, а чувствуя блаженство красоты и освобождения от земных цепей. Мужик, тот самый мужик, во имя которого у нас считали нужным стыдиться красоты, творит свои песни так же, как Пушкин их творил, —
Не для житейского волнения,
Не для корысти, не для битв… [55]
И посмотрите, как в древних былинах, в песнях, в стихотворениях Кольцова самые прозаические подробности жизни, земледельческого быта – хлеб, деньги, свадебная пирушка, даже семейные раздоры – все превращается в красоту, «в чистое золото поэзии», по выражению Белинского[56]. Как же народу не любить красоты? Он сам – величайшая красота! Разве и Пушкин не заимствовал всей своей божественной крепости и силы из этого вечного, неиссякаемого источника русской красоты, из духа народного, из речи народной? Кто поймет и полюбит красоту в Пушкине, тот полюбит не что-то чужое, далекое и враждебное народу, а самую душу русского языка, то есть русского народа. Как все великое, как все живое, красота не отдаляет нас от народа, а приближает к нему, делает нас причастными глубочайшим сторонам его духовной жизни. Бояться или стыдиться красоты во имя любви к народу – безумие.
На поля, сады,
На зеленые,
Люди сельские
Не насмотрятся,
Люди сельские
Божьей милости
Ждали с трепетом
И с молитвою[57].
И поэт рассказывает нам, какие «заветные, мирные думы» пробуждаются у них с весною. Первая их дума: «хлеб из закрома насыпать в мешки, убирать воза». А вторая их была думушка: «из села гужом в пору выехать». Как видите, думы самые практические – хозяйственные и торговые. Конечно, хлеб для народа – величайшая забота. В песнях Кольцова хлеб играет вовсе не меньшую роль, чем забота и скорбь по поводу экономического разорения народа – в стихах интеллигентных поэтов. Как рождается хлеб – вот в сущности реальное содержание лучших и самых поэтических песен Кольцова.