Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного
Шрифт:
Взвешивать мешки здесь не полагается, зато в кузов нашей машины может попасть на один-два мешка с продуктами больше, чем записано. Гейнц хорошо знает, как, где и когда это можно проделать. Русский заведующий все вроде бы точно записывает, мы с Гейнцем проверяем, и я должен подписать, что все получено…
А «дома», в лагере, все полученное аккуратно раскладывается по местам у нас на складе. Никогда еще не было, чтобы продукты у Гейнца кончились, всегда есть запас, заначка. А как бы иначе смог он приготовить на Первое мая пудинг?
Есть и русский офицер, который отвечает за питание пленных и за чистоту и порядок на кухне. Ему полагается утверждать меню и раскладку продуктов, но он нам, что называется, не надоедает. Зайдет
Не попасть бы мне с ней в историю. После всего, что было недавно, когда приезжала Лидия из Киева, только этого мне не хватает… Как говорил про нее Макс? Что Мария Петровна — привлекательная женщина в самом расцвете лет! Надо мне быть поосторожнее завтра вечером…
Считается, что на кухне я работаю временно, поэтому мне разрешили остаться жить в комнате со всей нашей театральной бригадой, а то пришлось бы перебираться к поварам. И тот педераст, что однажды приставал ко мне, больше не лезет. Видно, понял, что я все рассказал Максу и что тот может вступиться.
Хлеб в лагерь привозят каждый день, по две тонны в буханках-кирпичиках. Русские экспедиторы уверяют, что местные жители получают точно такой же. Это верно, меня ведь не раз угощали на заводе, и вкус хлеба был почти всегда одинаковый, такой же. Когда кладовая загружается свежим хлебом, оттуда распространяется на всю кухню такой приятный запах. И еще одно хочу обязательно сказать про хлеб. Начиная с лагеря в Киеве, где условия жизни пленных уже были более или менее упорядоченными, я получал, как и все военнопленные, не меньше шестисот граммов хлеба в день. И за ним не нужно стоять часами в очередях, какие мы видим здесь в городе перед магазинами, где продается хлеб.
Мысли все время возвращаются к Марии Петровне. Чего же она от меня хочет? Когда осматривала меня, ничего особенного я не заметил, вот только когда сказала, чтобы пришел к ней в больницу завтра в шесть, смотрела почему-то в сторону.
Вечером мы сидим с Максом и беседуем, как всегда; что было сегодня и все такое. И я сказал Максу, что завтра мне идти к Марии Петровне. Он пожал плечами и пошел за супом один — я уже поел на кухне. Сегодня у нас нет репетиции, Манфред и еще несколько наших простужены, и вечером мы с Максом прогуливаемся по лагерю. Май, веет теплый ветерок с моря. И Макс рассказывает мне — в первый раз — о своих заботах: Людмила долго скрывала от него, что беременна; она хочет родить ребенка от Макса… Он старается ее отговорить — каково будет ребенку без отца! Даже если нас еще год или два продержат в плену, Макс ведь ничем им помочь не сможет. И что же ему — оставаться в стороне? Вопросы и вопросы, и неизвестно даже, как их обсуждать, потому что ему не хватает русских слов. Я бы мог, конечно, перевести, да только захочет ли Людмила — ведь это такое интимноелело. А попробовать поговорить через Нину, да ведь с ней я теперь тоже увидеться не могу. Когда еще я освобожусь с этой кухни…
А с Ниной мы на эту тему уже беседовали, так что мой запас слов пополнился. И слово «аборт» по-русски я теперь знаю. И знаю, что немало женщин оказалось в том же положении, что Людмила, и что многие, не обязательно беременные, попали в лагеря за связь с военнопленными, теперь они заключенные. Это ужасно, что мужчина оставляет любимую женщину на произвол судьбы, и не потому, что не хочет вступиться за нее, а потому только,
что он — пленный и никаких прав у него нет. Считается — не должно быть никакой любви, только и всего! Выть хочется от злости и беспомощности. Был и у нас такой случай еще в Макеевке. Военнопленный познакомился с молодой женщиной и заявил, что хочет остаться с ней в Советском Союзе навсегда. Их обоих судили и приговорили к заключению в трудовые лагеря на много лет. А женщину еще заставили сделать аборт. Хуже ничего и быть не могло. А в лагере всем об этом объявляли — для устрашения, должно быть.Вот так мы с Максом беседовали, глядели на ночное небо, усыпанное звездами. Может, и мои отец и мама смотрят сейчас на небо, может, мы видим одни и те же звезды? Эх, не могут они мне ничего посоветовать. Так что еще хорошо, что мы с Максом вдвоем, что мы с ним здесь не одиноки. Каждый Божий день благодарю за это Бога, вот только усомниться в нем можно — столько бесчеловечности и несправедливости вокруг. Никогда я не видел Макса таким растерянным. «Всегда был уверен, что смогу найти решение, что бы ни случилось, — признается Макс. — А вот спрашиваю совета у тебя, своего подопечного!»
Ничего не поделаешь. И мы отправляемся спать, утром ведь на работу. А утром Макс торопится на первый поезд, да и моя смена начинается на кухне между пятью и шестью утра. Сегодня съел только пайку хлеба и выпил две кружки чая — пшенного супа не хочу, я не голоден. Вспоминаю только, как это было на пешем марше в плен, что значила тогда каждая, пусть хоть с грязью, крошка хлеба…
Заведующий Гейнц уже ждал меня, чтобы ехать в город — нам сегодня получать там какое-то внеплановое мясо. Приехали, оказалось — первыми. Вонь там вокруг мясокомбината стоит ужасная, никогда, наверное, такой не знал. Может быть, мы на пешем марше в плен так пахли — мочой, дерьмом, пропотевшими тряпками, грязью? Ничего не поделаешь, из люка в привезенные нами бочки льется и валится какая-то страшная масса. Я ничего не понимаю, а Гейнц явно доволен: «Ничего! Это рубец да потроха, внутренности. Их надо только хорошо отмыть да проварить, и получится даже вкусно».
Ну, разговоры вести тут некогда, за нами уже образовалась очередь. Бочки наполнены, и мы поехали. Гейнц рассудительно велит в лагерь не въезжать и сначала пригласить офицера, отвечающего за кухню. Пусть посмотрит, если согласится — тогда уж на кухню.
«Schto wy priwesli, Heinz?» — недоумевает тот, зажимая нос. А услышав про потроха, соглашается, что надо попробовать их отмыть. Лучше всего — в бане, там кафель, он не провоняет. Сразу находятся добровольцы на эту приятную работу — их за нее хорошо накормят. И дело идет полным ходом, запах в бане стоит такой, что Гейнц обещает мойщикам еще и по второй пайке хлеба.
И через два или три часа — удивительное дело, две бочки наполнены отмытыми потрохами. А третья бочка — кишками и вонючими отходами проведенной операции. Гейнц собирается промыть «продукцию» еще раз, чтобы заведомо не было никакого запаха, а офицер приводит Марию Петровну, чтобы и она убедилась, что все чисто.
«Woobsche, ne tak usz plocho!» — говорит она и объясняет Гейнцу, что во внутренностях содержатся очень полезные минеральные вещества. Мы о том понятия не имели, для нас это было просто — мясные отходы для Plennych.
И мы идем мыться — при кухне есть отдельная душевая для персонала. Когда, переодевшись, выходим к товарищам, они уверяют, что от нас совсем не пахнет. Ну ладно. Не знаю, может быть, мерзкий запах «застрял» уже у меня в носу.
МАША
Сегодня мне надо к шести вечера быть в больнице у Марии Петровны. И меня одолевает странное чувство, потому что я не знаю, зачем я туда идуг Она же сама сказала недавно, что рана хорошо зажила!
Очень неуверенно стучу в дверь…