Об антологии Алана Беннетта

Но, возможно, дело не только в этом. Бывают люди поздней жатвы, и к этой категории, по-видимому, принадлежал и Макнис. Он преподавал в университете, потом — во время войны и после — вел программы и писал радиопьесы для Би-би-си. И вот тогда-то, в 1940 и 1950-х годах, к нему пришло второе дыхание, и он стал писать все лучше от сборника к сборнику… Но времени отпущено ему было не слишком много; он умер первым из своих друзей-оксфордианцев.

Задержавшийся на старте

«Как ни смотри на циферблат,

Часы не побегут быстрей,

И поезд шибче не пойдет,

Хоть топни на него ногой».

Он понял и раздумал прыть

Колес и стрелок торопить.

Она сказала: «Погоди,

Я напишу тебе сама,

Когда пойму… Ты подожди

И дней напрасно не считай».

Он ждал… Но не было письма.

И что ж? Он не сошел с ума.

Ему сказали: «Не спеши.

Твои труды должны созреть.

Всё впереди. Не рвись в галоп

И не пришпоривай себя».

Он понял, он попридержал.

Но скис талант, и дар пропал.

И голос был ему: Прощай,

Я был единственный твой шанс.

Ты проигрался. Кто сказал:

«Часы не побегут быстрей?»

Он вздрогнул: времени поток

Ревел пред ним, сбивая с ног.

Последним в антологии Беннетта идет Филип Ларкин (1922–1985), чей авторитет в современной английской поэзии не подвергается сомнению. В юности Ларкин пережил увлечение Оденом, затем Йейтсом, перед тем как открыть для себя Томаса Гарди, который показал ему, что не обязательно (по выражению Беннетта) «выдергивать себя из жизни в стихи», — поэзия может спокойно расти из прозы. Ларкин родился в Ковентри и, кажется, не очень ладил с родителями. Никаких отрадных воспоминаний из детства он не вынес. Его взрослая жизнь также прошла без приключений; всю жизнь он проработал университетским библиотекарем в провинциальных городах, более всего в портовом городе Гулле (Халле). Ларкин был поднят на щит молодым антиромантическим поколением 1960-х годов и стал их общепринятым мэтром. Хотя с антиромантизмом Ларкина дело обстоит не так просто, как мы еще убедимся. Типичное его стихотворение — описательное или пересказывающее какой-то эпизод реальной жизни. В этом смысле оно «мгновенно понятное», доступное. Это может быть описание молодоженов, едущих на поезде в свадебное путешествие («Свадьбы на Троицу»), воспоминание о сокурснике («Докери и сын») или даже заказанные Министерством окружающей среды стихи об уходящей Англии («Going, Going»).

…Можно попробовать летом

Поехать к морю, где волны

В берег шершавый бьют…

Но все так быстро при этом

Меняется, что невольно

Ждешь подвоха и тут.

Кажется, эту бурность

Тоже захватят быстро

В рамки бетона — чтоб

Всюду была культурность;

Разве что для туризма

Оставят пару трущоб.

Так и исчезнет, сгинув,

Англия сельских пейзажей,

Речек и птичьих рулад;

Она останется в книгах

И на картинах; нам же

Достанутся пыль и асфальт…

Стихи об уходящей Англии предсказуемо включены в антологию. Не менее предсказуемый выбор Беннетта — шокирующее своей грубой лексикой стихотворение, начинающееся словами «They fucked you up your mum and dad»:

Они затрахали тебя,

Твои папаша и мамаша, —

Конечно, горячо любя,

Но в голове от слов их каша.

Но их затрахали самих

Их воспитавшие тупицы,

Толпа то вежливых, то злых,

Готовых в горло вам вцепиться.

Так зло по эстафете рук

Передается, как бацилла.

Прерви, прерви порочный круг,

И от детишек — Бог помилуй!

Алан Беннетт замечает здесь перекличку с «Эпитафией пессимисту» Томаса Гарди:

Я дожил до главы седой,

Не зная женщин. Боже,

Уж лучше бы родитель мой

Вовек не знал их тоже

^[2]

.

Впрочем, отнюдь не все стихи у Ларкина — беспощадно трезвые или уныло элегические. Лучшие его стихи те, в которых все описательное, риторическое или элегическое внезапно — как по щелчку — освещается новым смыслом, каким-то новым трансцендентным светом, как будто декорации взлетают вверх и обнажается лазурное безграничное небо, безмятежно сияющее надо всем, единственно реальное из всего, что было и есть, — невозможное, уносящее из мира сияние.

Речь идет о внезапных озарениях, сходных с эпифаниями Джойса и «вехами времени» Вордсворта. Но говорить об этом подробней — значит, затрагивать тему романтического в Ларкине, для которой у нас нет достаточных оснований, — подборка Беннетта, повторюсь, составлена по преимуществу из «доступных» и отрезвляющих стихотворений. «Романтичны» разве что концовка «Могилы Арунделов» про то, что «нас переживет одна любовь» — да в стихотворении «Утренняя серенада» («Aubade»), наполненном почти невыносимым страхом смерти, медленно светающее окно и последние слова: «Пора. Работа ждет. И почтальоны / Спешат, как доктора, из дома в дом».

И, наконец, сразу после страшной «Серенады» идут ларкиновские «Деревья»: Беннетт хочет закончить на более или менее оптимистической ноте:

Деревья в мае шлют нам весть

Флажками каждого листка;

Но в вечном шелесте их есть

Зеленая, как мир, тоска.

Ужель дано им каждый год

Рождаться вновь, а нам стареть?

Увы, и дерево сгниет —

Но стоит ли о том скорбеть?

Они ведут внутри ствола

Свой тихий счет — к черте черта.

А вслух гласят: «Весна пришла.

Начните с нового листа».

Книга Беннетта составлена с заботой о читателе — чтобы он, не дай бог, не заскучал от обилия стихов, не утомился; потому-то они пересыпаны массой занятных сведений, биографических черточек, анекдотов и слухов. Читатель, по его мнению, склонен считать стихотворение чем-то вроде рекламы в витрине поэта, но «самое вкусное держат под прилавком, и дело биографа это унюхать». На сей счет существуют разные мнения. Хотя некоторые поэты настаивают на том, что биография не имеет никакого отношения к их стихам и не должна никого интересовать, Беннетт уверен, что «какие-то сведения о жизни поэта способны доставить удовольствие читателю и углубить его понимание стихов».