ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе)

«Я рано кончаю мой жизненный путь.Я так утомлен в полдороге,Так нужно моей голове отдохнутьОт вечной, печальной тревоги, —Что рад я призыву могучей судьбы,Вещающей в груди разбитой:—Час пробил, довольно ненужной борьбы,Ложись, успокойся под плитой.Но я бы хотел, чтоб на камне моемНад ранней моею могилойПрочесть бы могли о том чувстве святом,Что сердце до смерти хранило.И тело, и дух мой изъянов полны,Я брак в мастерской, я не вышел, —Но живы во мне были вещие сны,Я трепет грядущего слышал.Я чуял в себе затаенный приливНе могших прорваться усилий;Я знал, как мог быть благороден, красивРазмах недозревших воскрылий.Но эти мечты, что таились во тьме,Но смутные эти боренья,Но узники эти, что плачут в тюрьме,Больной моей плоти растенья,Во мне не нашедшие соков корням,Я знаю: они развернутся!Они победят, и нет счета цветам,Которые к солнцу прорвутся.Я чувствую связь между мной и тобой,Мой правнук прекрасный и мудрый, — Ты жив для меня, ты уж здесь, ты со мной,Целую тебя, златокудрый.Целую высокий и светлый твой лоб,Глаза твои ясные, губы;Целую, ложась успокоенный в гроб,И слышу побед твоих трубы.Приди на могилу и надпись прочти.Скажи: «то был я — неудачный!Во мне оживают былые мечты,Их проблеск больной и невзрачный;Во мне выпрямляется предка спина,Во мне расправляет он руки;Во мне торжествует все та же волна,Кровь та же, — кровь деда и внука.Я — ты и ты — я, и все люди одно.Улыбка твоя мне сияет.Я был… Я уж умер… давно, так давно!Но жизнь — жизнь тобой побеждает».

Пасынки божьи — бесплодны. В этом их отличие от людей, наиболее одаренных для жизни. Ибо когда же и где самый одаренный человек настоящего и прошлого мог сказать о себе: «Я — самодовлеющий цветок, я — та цель, ради которой жили, боролись и мучились предыдущие поколения: после меня стоит точка, мною закончен целый культурный период». Где такой человек? — Если бы мы встретили подобного, мы не поверили бы ему, мы сказали бы ему с негодованием: «Лжешь! — ты только самодовольный карлик, ты конец периода только в том смысле, что тобою иссыхает одна ветвь человеческого деяния. Если бы ты был силен, если бы ты суммировал усилия поколений, — ты не был бы бесплодным, самовлюбленным цветком, а плодом, который весь — рождение, устремление, начало, грядущее».

В самом деле — самое сильное и даровитое не может в нынешних условиях, а может быть, и никогда довлеть себе. Но из этого не следует, чтобы все были пасынками божьими. Пасынки те, кто видит перед собою обрыв, кто не находит живой и непосредственной связи с грядущими поколениями, кто не чувствует, как грядущее великолепие вырастает из трудов сегодня, зачинается и строится нашими руками.

Святой Иосиф — пасынок божий, потому что он не отец мессии, и не предтеча его, богоматерь же является символом плодовитого, настоящего лона, мессию рождающего.

В живописи Раннего Возрождения часто встречается такой мотив: мадонна, у ног которой резвится дорогой малютка, не ведающий об ожидающей его полной жертв судьбе, читает книги пророчеств и с ужасом и скорбью угадывает великое, но страшное предназначение, выпавшее на долю ее сыну.

Что же делает из этого мотива Синьорелли? — Рядом со скорбным, но покорным Иосифом, отвергающим себя ради чуждого ему по крови и по делу, растущего героя, утешающего его лишь величавостью своего подвига, он поместил свою прекрасную мадонну с лицом, полным торжественного спокойствия, решимости, понимания, лицом победным, лицом настоящей матери героя, такой, которая говорит сыну: «Со щитом или на щите!»

«И тебе самой меч пройдет сердце», читает женщина и говорит с величавой решимостью: «Да будет».

Не потому говорит так, что раба, что принимает всякую посланную муку, что нет сил для протеста и сопротивления, не с тупой пассивностью говорит, как в знаменитом «Благовещении» Россетти [51] . Нет, на подобные чувства не способна мать, изображенная Синьорелли: посмотрите, сколько ума в этом спокойном челе, снежную белизну которого оттеняют с идеальной правильностью вычерченные черные брови; посмотрите, сколько воли в этих плотно сжатых губах, в этом определенном, красиво круглом подбородке; посмотрите, сколько силы в этом титаническом теле женщины, достигшей расцвета, прекрасной могучею полнотою жизни.

51

Речь идет о картине «Благовещение» (1850) английского живописца и поэта Данте Габриеля Россетти (1828—1882). См. также прим. к статье «Примитивы и декаденты».

Нет, такая мать боролась бы как львица за своего львенка, за сына своего единородного, осужденного на жертвенное заклание, если бы она не считала жертву необходимой и окупающей страдания ее материнского сердца. Она читает страшные пророчества и стоически шепчет: «Да будет». Она чувствует уже лезвие меча, которое пронзит ее горячее сердце, и глядя в беспокойные глаза сына, жадно и смело устремленные в даль, она говорит почти беспечально: «Не я, но ты».

Много муки кроется под беспечальностью этой. Долго нельзя оторвать глаз от этого образа. С гордостью л умилением произносишь святое слово Мать.

А вот и сам маленький герой, сам Спаситель, который положит душу свою за други свои, который скажет человечеству: вот кровь моя и плоть моя, пейте и ешьте ради вашего возрождения, освобождения.

Этот, которому Иосиф–бесплодный и Мария–мать говорят «не я, но ты», — этот для себя ли живет?

Мальчик с кудрявой головой глядит в сторону с пристальной и возбужденной внимательностью, вся поза его, полуподнятые сильные ручки и ножки, готовые шагнуть, говорят нам о захватывающем интересе, с каким следит маленький гений за развертывающимися перед ним горькими картинами судеб человеческих. Он весь поглощен другими, не собою, он позабудет себя или, вернее, будет помнить о себе лишь как о силе, могущей вмешаться в самую гущу жизни ради блага людей; он потеряет душу свою, дабы обрести ее, он скажет, что превыше всех законов стоит призыв: братья, любите друг друга.

Но видя, как сильные, хитрые, хищные стали поперек дороги любви, он обратится к ним с грозною речью, он подымет на них бич, изгоняющий из храма, он бросит им вызов, этот провозгласитель любви: «Не мир принес я миру, а меч».

Герой —это плод. Для него работают во тьме трудолюбивые корни. Для него с усилием подъемлется крепкий ствол, для него развертываются гибкие и сочные ветви, для него жадно пьют углекислоту зеленые листья, для него расцветают и зовут зоркостью красок, ароматом, сладостью меда гостей насекомых— посредников любви — нежные цветы; для него весь организм растения перерабатывает соки матери–земли и живительную энергию лучей отца–солнца, — и он наливается, плод, цель усилий, торжество жизни дерева. Но какую драгоценность таит он под золотой своей одеждой, в сердце сочного и благоуханного своего тела? что защищает он порою костяной бронею? — Зерно, семя. Но должен погибнуть плод, чтобы взросло новое дерево, совершеннейшее.

«Sic vos non vobis!» [52] — мог сказать латинский поэт не только овцам и пчелам, но и людям.

Мы не для себя? Конечно, потому, что мы, приходящие, смертные, по существу, в то же время строители вечного. Потому что мы временные выражения великой сущности — вида. И до высшей звучности и торжественности доходит великий лозунг, когда человек обращается с ним к Виду: «не я, но ты».

Значит ли это, что личность отвергает себя? не наоборот ли? Не находит ли, не утверждает ли? Так говорящие не отдаются ли борьбе, разрушению, строительству, в которых их силы развертываются с наибольшим богатством? Не дарит ли творчество для истории наивысшим счастьем? наиполнейшим сознанием себя? наироскошнейшим ощущением бытия?

52

«Так вы, но не вам» — слова Вергилия.

Потерять так душу свою не значит ли обрести ее? «Ваш Вид, да еще с большой буквы, ваш Внук, ваш Дальний, все с больших букв — ведь это же идолы! Ваша молитва: не я, но ты, — ведь это же — рабство!» — так говорят нам индивидуалисты. Мы говорим на разных языках с ними. Но на том же языке, на каком беседует св. семейство Луки Синьорелли.

6. Мадонна и Венера. (Параллели) [53]

Одна дама на парижском конгрессе феминисток разразилась следующей живописной фразой: «Мать! мать! — говорят нам, и ставят перед нами как идеал рафаэлевский образ мадонны с младенцем на руках, но для меня ничуть не ниже Венера Милосская, хотя у нее нет не только младенца, но даже рук!»

53

Эта статья в известной мере связана с включенной в сборник статьей о Боттичелли «Magnificat». См. приложение 2 — посвященный Боттичелли от рывок из позднейшего труда Луначарского «История западноевропейской литературы в ее важнейших моментах», где выражены в наиболее сущест венном те же мысли о философии Ренессанса, клонящегося к упадку, и о значении картин Боттичелли.

Вот одно из обычных беллетристических противопоставлений богини любви языческой и богини любви христианской. И в самом деле, какая бездонная пропасть отделяет «белую дьяволицу» [54] — апофеоз чувственного и животного, роднящего ее с волной чувственной неги, разлитой по всей природе, — и чистую деву, непорочную, сторонящуюся любви как скверны!

Но жизнь есть великое единство, и через самые глубокие бездны перебрасывает она свои изящные и прочные мосты.

Долго показывали в качестве образчика богоматери картину, якобы рисованную евангелистом Лукой. И, судя по копиям, воистину эта древнейшая мадонна лишена была даже тени красоты и грации. «Ave Maria gratiae plena» [55] — поет церковная песня, но разумеет совсем другую грацию — духовную благодать.

54

«Белая дьяволица» — ницшеански–декадентское истолкование античного образа у русского писателя и философа Д. С. Мережковского (1866—1941), возвращающее к аскетическим, антигуманистическим взглядам средневековья.

55

Maria gratiae plena (латин.) — благодатная Мария.