ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство)

Игрушка может еще интересовать нас с педагогической точки зрения. Игрушка есть определенная педагогическая установка. Изучение того, чем играл ребенок того или другого класса, в ту или другую эпоху, может бросить довольно яркий свет на всю педагогическую систему. Этот глубокий вопрос может быть задан крестьянской игрушке. Его бегло касается и наш автор, но, не будучи ни педагогом вообще, ни специалистом — педагогом–историком, — он, конечно, не берется на него ответить.

На всю совокупность намеченных нами вопросов, а может быть, и на ряд других, которые ускользают от пишущего эти строки, книга Церетелли не дает ответа. Но всякий, кто захочет ответить на эти вопросы, должен будет пользоваться книгой Церетелли. В этом ее заслуга.

ЛЕНИН ИЗ КРАСНОГО МРАМОРА

Впервые — «Советское искусство», 1934, № 1, 2 января.

Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 13—17.

Отрывки из неоконченной статьи — воспоминаний о Ленине, написанной во время лечения в Эвиан ле Бен 18 августа 1933 года.

В 1904 году, в одно раннее весеннее [283] утро, ко мне в дверь комнаты в отеле «Золотой лев», около бульвара Сен–Жермен в Париже, постучались.

283

Луначарский допускает неточность: личное знакомство Ленина с Луначарским произошло в начале декабря (конце ноября по ст. ст.) 1904 г.

Я встал. На лестнице было еще темно. Я увидел перед собой незнакомого человека, в кепке, с чемоданом, поставленным около ног.

Взглянув на мое вопросительное лицо, человек ответил:

— Я Ленин. А поезд ужасно рано пришел.

— Да, — сказал я сконфуженно. — Моя жена спит. Давайте ваш чемодан. Мы оставим его здесь, а сами пойдем куда–нибудь выпить кофе.

— Кофе действительно адски хорошо выпить. Не догадался сделать это на вокзале, — сказал Ленин.

Пошли. Но в эту пятичасовую пору по всем улицам левобережного Парижа, вокруг Вожирара, все было закрыто и пусто.

— Послушайте–ка, Владимир Ильич, — сказал я, —тут в двух шагах живет молодой художник по фамилии Аронсон, крупный мастер, уже заслуживший немалую известность.

Я знаю, что он начинает работу страшно рано. И по чашке кофе он нам даст. А там и Париж начнет жить.

Мы зашли в мастерскую скульптора Аронсона, в которой я с тех пор так часто бывал и в которой постоянно появлялись шедевры, копии которых уплывали во все страны света.

Владимир Ильич разделся и в своей обычной живой манере обошел большую мастерскую, с любопытством, но без замечаний рассматривая выставленные там гипсы, мраморы и бронзы.

Между тем любезный хозяин приготовил нам кофе. Владимир Ильич со вкусом крякнул, намазал хлебец маслом и стал завтракать, как сильно проголодавшийся с дороги человек.

Аронсон отвел меня в сторону.

— Кто это? — зашептал он мне на ухо.

Мне показалось не совсем конспиративным называть Ленина. Я ведь даже не знал, есть ли у него регулярный паспорт для пребывания в Париже.

— Это один друг — очень крупный революционный мыслитель. Этот человек еще сыграет, быть может, большую историческую роль.

Аронсон закивал своей пушистой головой.

— У него замечательная наружность.

— Да? — спросил я с изумлением, так как я был как pas разочарован, и Ленин, которого я уже давно считал великим человеком, показался мне при личной встрече слишком похожим на среднего славянско–татарского хитроватого мужика.

— У него замечательнейшая голова! — говорил мне Аронсон, смотря на меня с возбуждением. — Не могли бы вы уговорить его, чтобы он мне позировал? Я сделаю хоть маленькую модель. Он мне очень может пригодиться, например, для Сократа.

— Не думаю, чтобы он согласился, — сказал я.

Тем не менее я рассказал об этом Ленину, и о Сократе тоже. Ленин буквально покатывался со смеху, закрывая лицо руками.

В 1925 году в Париже Аронсон пригласил меня посмотреть сделанный им большой бюст Ленина, пока в гипсе.

— Я пришел к выводу, — сказал художник, — что я могу и должен сделать бюст Ленина заочно. После его смерти он стоял передо мной все более пластичный и определенный, и этот его образ, созданный почти целиком моим воображением, показался мне по меньшей мере достойным выполнения.

Бюст был замечательный. Он сразу приковывал к себе внимание своей значительностью и содержательностью. Конкретного сходства с Лениным, каким он был в общежитии и каким, конечно, прежде всего представлялся скульпторам, позируя им — между делом и как раз без малейшего «позирования», — было не так много, хотя, конечно, всякий сразу, взглянув на бюст, сказал бы: это — Ленин. Но замысел Аронсона мне казался совершенно ясным и очень привлекательным.

Конечно, огромная личность Ленина (если ее брать «легендарно», то есть стараться в мраморе уловить черты его образа, который строится в человечестве, отражая не физическую фигуру Ленина, а культурную, общественно–революционную) допускает разные толкования и, наверное, еще много раз будет подвергаться таким толкованиям методами всех искусств.

Но что дал Аронсон? Он воспринял Ленина, если хотите, — политически даже несколько наивно и тем не менее, как я уже сказал, многозначительно. Художник Аронсон, еврей и демократ, ненавидел самодержавие. Ленин для него прежде всего — воплощение и вождь революции, вдребезги разбившей трон. Он благодарен ему за это, горд им как великим демократом; но как мирный художник, как культурник он сильно испуган им — этим властным разрушителем.

Он хорошо знает, что Ленин пошел дальше, что революция, связанная с именем этого великого человека, разбила также и капитализм и провозгласила реальный, на деле осуществляемый переход к царству справедливости.

Аронсон часто, хотя и бегло, говорил мне о том, что для него Ленин принадлежит «к семье Моисеев и Иисусов», ибо он, по его мнению, так же страстно, сверхчеловечески лю'бил людей и ту справедливость, в атмосфере которой они только и могут найти себе счастье и достоинство.

— Но Ленин, — говаривал мне художник, — выше всех пророков прошлого, потому что он не предсказывал и не знал, а осуществлял как государственный человек: беспощадно разрушая и властно создавая.

Это разрушение, эта беспощадность — притом направленная против частной собственности, с которой мирный ваятель Аронсон, наверно, далеко еще внутренне не покончил, — придали в глазах Аронсона облику Ленина нечто демоническое.

Я не утверждаю здесь, что Аронсон совершенно сознательно поставил себе такую программу, но я утверждаю, что в своем первом бюсте он именно ее полностью воплотил, и притом с огромным мастерством.

А в мастерстве Аронсона, проявленном им в первом бюсте — в том, который он позднее привез в Москву, гипсовом [284] — дружно сочетались в один стиль два начала: художественно–реалистическое и активно–романтическое. Голова Ленина, на крепкой шее, устремлена вперед. Его огромный лоб, отделанный анатомически безукоризненно, полон мысли, одновременно взвешивающей и делающей выводы. Его глаза зорко устремлены вдаль. Это поистине орлиный взор, обнимающий широту жизни и вместе с тем выбирающий точку, куда нужно направить с высоты молниеносный удар. При чрезвычайно решительном очерке нижней части лица, при могучей волевой челюсти, Аронсон придает самому рту, крупным губам неожиданную мягкость, именно здесь, как в ряде почти незаметных, но решающих черточек около углов глаз, около углов рта, разместил художник сострадание, огромное трагическое человеколюбие.

284

Аронсон привез в Москву гипсовый бюст Ленина в 1927 г. После экспонирования в помещении Государственной библиотеки им. В. И. Ленина ра бота была увезена скульптором в Париж.