Обетованная земля

Я посмотрел на мальчика. Казалось, он не слышал, что говорила мать. Его нижняя губа отвисла, он чесал свою огненно-золотую макушку. Солнце сверкало в его глазах, словно они были стеклянными.

— Ну почему они не хотят его впускать? — бормотала мать. — Он же и так несчастнее всех остальных.

Я не знал, что ответить.

— Они многих впускают, — сказал я наконец. — Почти всех. Каждое утро кого-то отвозят в город. Потерпите еще немного.

Я презирал себя за эти слова. Мне хотелось провалиться на месте под взглядом глаз, обращенных ко мне в час беды, как будто я и в самом деле мог помочь. Но помочь я не мог. Окончательно смутившись, я засунул руку в карман, вытащил немного мелочи и всучил ее безучастному мальчику.

— На, купи себе что-нибудь!

Во мне говорило старое эмигрантское суеверие. Своим нелепым поступком я пытался подкупить судьбу. Мне сразу же стало стыдно. «Дешевая человечность в обмен на свободу, — думал я. — Что же дальше? Значит, вместе с надеждой заявился ее продажный братец-близнец — страх? И его еще более гнусная дочка — трусость?»

Этой ночью я спал плохо. Я стоял перед окнами, за которыми, как северное сияние, мерцали и переливались огни Нью-Йорка, и думал о своей разрушенной жизни. Под утро с каким-то стариком случился припадок. Вокруг его постели тревожно метались тени. Кто-то искал нитроглицерин. Старик куда-то подевал свои таблетки. «Ему нельзя болеть, — шушукались родственники. — Иначе все пропало! Завтра он должен снова подняться на ноги!» Таблеток они так и не нашли, но меланхоличный турок с длинными усами одолжил им свои. Поутру старик кое-как доплелся до дневного зала.

II

Адвокат вернулся через три дня.

— Ну и жалкий же у вас вид, — прокаркал он. — Что с вами стряслось?

— Надежда, — сыронизировал я. — Она сводит в гроб быстрее любого несчастья. Уж вы-то должны об этом знать, господин Левин.

— Оставьте ваши эмигрантские шуточки! Серьезных поводов для нытья у вас нет. Я принес вам новости.

— Что за новости? — спросил я, все еще опасаясь, что всплывет история с моим фальшивым паспортом.

Левин оскалил все свои гигантские зубы. «Он очень часто смеется, — подумал я. — Слишком часто для адвоката».

— Мы нашли вам поручителя, — объявил он. — Человека, который готов гарантировать, что вы не сядете на шею государству. Спонсора! Что вы на это скажете?

— Это Хирш? — спросил я с недоверием.

Левин отрицательно покачал лысой головой.

— У Хирша и в помине не было таких денег. Вы знаете банкира Танненбаума?

Я молчал, не зная, признаваться мне или нет.

— Возможно, — сказал я.

— Возможно? Что значит «возможно»? Опять эти ваши увертки! Вы не можете его не знать! Он же за вас поручился!

Прямо перед нашими окнами стая чаек с криками пронеслась над беспокойно мерцающей зыбью моря. Я не знал никакого банкира Танненбаума. Я вообще никого в Нью-Йорке не знал, кроме Роберта Хирша. Вероятно, это он все устроил. Как он устраивал свои дела во Франции под видом испанского консула.

— Наверное, я действительно его знаю, — сказал я. — В бегах встречаешь столько разных людей. Всех фамилий не упомнишь.

Левин окинул меня скептическим взглядом:

— Даже таких необычных, как Танненбаум ^[4]?

Я засмеялся.

— Даже таких, как Танненбаум. Почему нет? Именно про Танненбаума и забываешь. Кому в наши дни хочется вспоминать о немецком Рождестве?

Левин фыркнул бугристым носом.

— Мне все равно, знаете вы его или нет. Главное, чтобы он согласился за вас поручиться. А он согласился!

Левин раскрыл портфель. Оттуда выпало несколько газет. Он протянул их мне:

— Утренние! Уже читали?

— Нет.

— Как, еще нет? Здесь что, вообще нет газет?

— Почему же, есть. Просто сегодня я их еще не читал.

— Удивительно! Я-то думал, что уж как раз вы каждое утро первым делом на них набрасываетесь. Разве остальные у вас так не делают?

— Да, наверное.

— А вы нет?

— А я нет. Да и не настолько я знаю английский.

Левин укоризненно покачал головой:

— Странный вы тип!

— Вполне возможно, — ответил я. Я не стал объяснять этому любителю прямых ответов, почему я не рвусь читать сводки с фронтов, покуда меня держат на острове: мне было куда важнее поберечь свои внутренние резервы, не тратя их на бесполезные волнения. Если бы я только сказал ему, что вместо газет читаю по ночам антологию немецкой поэзии, вместе с которой я прошел всю свою via dolorosa, он, наверное, отказался бы представлять мои интересы, приняв меня за душевнобольного.

— Большое спасибо! — сказал я ему и взял предложенные газеты.

Левин продолжал рыться в портфеле.

— Вот двести долларов, которые поручил передать вам господин Хирш, — объявил он. — Первая выплата в счет моего гонорара.

Он вытащил четыре банкноты, развернул их веером, словно игральные карты, и тут же снова куда-то засунул.

Я проводил деньги взглядом:

— Хирш выплатил вам эти деньги в счет гонорара?

— Не вполне. Но вы все равно собирались отдать их мне, не так ли? — Он снова засмеялся. На этот раз он смеялся не только всеми зубами и складками на лице, но и ушами. Они у него двигались в разные стороны, как у слона. — Вы же не хотите, чтобы я работал на вас бесплатно? — кротко спросил он.

— Никоим образом. Но разве вы не сказали, что моих ста пятидесяти долларов не хватит, чтобы меня пустили в Америку?

— Со спонсором хватит! Танненбаум меняет все дело!

Левин просто сиял. Он сиял так, словно приготовился к атаке на мои собственные сто пятьдесят долларов. За них я решил стоять до последнего — пока не заполучу своего паспорта с въездной визой.

Судя по всему, от Левина это тоже не укрылось.

— Сейчас я отнесу все бумаги инспекторам, — деловито объяснил он. — Если все пойдет как надо, к вам через несколько дней приедет мой партнер Уотсон. Он уладит все остальное.

— Уотсон? — изумился я.

— Уотсон, — ответил он.

— Почему Уотсон? — насторожился я.

К моему удивлению, Левин замялся.

— Уотсон происходит из семьи коренных американцев, самых исконных, — принялся объяснять он. — Его предки прибыли в Америку на «Мэйфлауэре». Здесь это все равно что аристократия. Вполне безобидный предрассудок, которым грех не воспользоваться. Особенно в вашем случае. Понимаете?

— Понимаю, — ошеломленно ответил я. Видимо, Уотсон не был евреем. Стало быть, здесь это тоже имеет значение.