Обезьяны

Время от времени самцы объявляли перерыв и отползали в комнату к экс-художнику смотреть фильмы. Впрочем, Саймон по-прежнему не мог выносить это сколько-нибудь длительное время. Казалось, он каждое утро просыпается с мыслью сделать, наконец серьезный шаг к излечению, но уже в середине дня силы у него кончаются. Пациент взял за обыкновение после второго обеда этаким человеком, живущим в неволе, подползать к Буснеру и протягивать ему свою изогнутую, покрытую поникшей шерстью лапу; психиатр сразу понимал: он хочет, чтобы Буснер отвел его в комнату, уложил в гнездо, набрал полный шприц диазепама, вонзил иглу в вену и медленно ввел лекарство, которое погрузит его в медикаментозный сон.

Ведь если, с одной стороны, Саймон не уставал совершать вполне сознательные, даже вдохновенные – хотя порой чересчур эмоциональные – попытки разобраться в своем психическом состоянии, то, с другой стороны, физическая половина его существа никак не поспевала за духовной. Саймон до сих пор ходил, дрожа, на задних лапах этакой пародией на театрального актера, загримированного под бонобо, и даже по сравнению с Буснером, давно разменявшим пятый десяток, передвигался невыносимо медленно. Симптом, который Буснер и Боуэн изначально приняли за нарушение моторики, спровоцированное истерией, проявлялся со все большей силой. Саймон никак не мог вписаться в окружающий мир. Он до сих пор ни разу ничего не поднял с земли задними лапами. Саймоновы способности к экстрацепции были буквально уполовинены: он не чувствовал, что происходит у него за спиной, точь-в-точь, показывал Буснер, как водитель, у которого в машине разбили зеркала заднего вида.

Мнения пациента о собственном физическом состоянии оставались загадочно непоследовательными. Периодически Саймон осмеливался поверить своим глазам и признать, что у него есть шерсть, что у него нет вытянутого носа, что у него очень большие уши. Но в другие минуты его странная телесная агнозия – или даже диплопия – решительно вступала в свои права. И тогда Саймон считал, что значительно выше всех окружающих, что у него гладкая кожа, что он, словно шимпанзе, который упал на Землю, [120] невыразимо и бесконечно прекраснее всех на свете.

120

Имеется в виду фильм «Шимпанзе, который упал на Землю» о трагической судьбе инопланетянина, прилетевшего на Землю за водой для родной планеты. Снят в 1976 г., в главной роли знаменитый музыкант Дэвид Боуи.

– Я тут подумал, – показал Зак Буснер однажды вечером Питеру Уилтширу, которого ему наконец удалось зазвать к себе в гости как следует почиститься, – эта железобетонная «грруууннн» уверенность Дайкса, что у него человеческое тело, может оказаться чем-то вроде фантомной филогенетической памяти. Ведь, в конце концов, если зародыш шимпанзе последовательно претерпевает все морфологические изменения, отражающие филогенез нашего вида, то почему аналогичный процесс не может протекать при формировании психики?

– Любопытная мысль, Зак. Не нальешь мне «хууу»… – Уилтшир махнул лапой в направлении бара.

– Конечно, конечно… – Буснер взял стакан и на задних лапах отправился в другой конец комнаты; увесистая волосатая мошонка именитого психиатра дергалась вверх и вниз, как колокольчик на клоунской шапке. Уилтшир сполз со стула, догнал Буснера и нежно держал союзника за яйца, пока тот наполнял стаканы «Лафройгом» [121] с водой.

– Но что же ты намерен теперь делать, Зак «хуууу»? Будешь копаться в его психозе с помощью своего психофизического метода до второго причетверенькивания? И что ты вообще рассчитываешь найти «хуууу»? Я не поверю, что тебе нужен лишь неврологический материал, потому что, если бы ты собирался добыть именно его, тебе незачем было брать Дайкса домой… Я не хотел бы показаться бестактным, но… это все пустое махание лапами… – Уилтшир взмахнул лапами, иллюстрируя, что имеет в виду.

121

«Лэфройг» – шотландское солодовое виски, безоговорочный обладатель титула «самый вонючий виски в мире».

– Понимаю, понимаю, я совершенно не убежден, что непременно что-то найду, я даже не уверен, есть ли вообще в его психозе что-нибудь ценное. Просто чем больше времени я провожу с ним, тем более любопытные перспективы нового взгляда на шимпанзечество он мне открывает.

– Но ведь он сам – живой шимпанзе, Зак, у него есть чувства. «Хуууу» как же его детеныши, – наверное, он хочет их видеть «хууу»? А его самка?

Буснер сделал большой глоток из стакана с разбавленным виски, пополоскал рот, сглотнул и показал:

– Да, в этом-то и проблема. Если мы имеем дело с настоящим психозом, то встреча с потомством ничем Саймону не поможет – наоборот, ему станет хуже. Но если дело в органических повреждениях…

– То тебе придется его отпустить.

– Но куда его деть «хуууу»? В лечебницу для хроников? Ты забываешь, Питер, Дайкс – талантливый шимпанзе, он достоин того, чтобы мы попытались его спасти. Я так тебе ткну пальцем – мы обязаны либо помочь Саймону восстановить подавленное, но не утраченное сознание того, что он шимпанзе, либо же научить его приспосабливаться к реальному миру, хотя бы он и продолжал смотреть на него сквозь очки своего извращенного психоза.

– И как же ты хочешь этого добиться «хуууу»?

– «Хуууу» как обычно. Процедура та же, что для пациентов с Туреттом и более обычных агнозических больных. Собираюсь водить его в гости к разным моим знакомым. Но если раньше я ставил себе задачей научить пациентов вести себя адекватно в различных социальных, эмоциональных и физических ситуациях, то Дайксу требуется помощь на куда более глубоком уровне… – Буснер опустил лапы – вползла Франсес, самка из старших подростков, с подносом фруктов.

– «Гррууннннямням», – провокализировала она, затем показала: – Мама подумала, что тебе, вожак, и доктору Уилтширу захочется чего-нибудь пожевать. Где мне поставить это «хууу»?

– Спасибо, дорогая моя, вот сюда, прямо на пол, мы с Питером как раз дотянемся задними лапами.

Франсес опустила поднос на ковер и подошла к вожаку. Тот нежно потрепал ее за низ живота, а потом принялся расправлять шерсть вокруг ее влагалища с намерением запустить туда палец-другой. Питер Уилтшир не мог не отметить, какая во всем этом была нежность и любовь – ясно, характер старинного союзника за последние годы стал куда мягче. Буснер начал показывать ему, не отнимая пальцев от влагалища дочери, так что та стонала и хихикала:

– Первым делом мы направимся в Оксфорд. Я думаю познакомить Дайкса с Гребе, нуты знаешь, который философ, а заодно заглянуть к Хамблу в Эйнсхем.

– «Хуууу?» К Хамблу? Ты думаешь, это хорошая идея?

– Почему нет, он же натуралист, этолог и историк. Если я хочу распоказать Дайксу, как строится взаимодействие между психозом и реальностью, ему необходимо поднабраться знаний во всех этих трех областях…

– «Х-х-х-хххууууу!» Вожак, вожак, щекотно! – показала Франсес.

Буснер опустил глаза, глянул на свою бурно жестикулирующую лапу.

– Прости, милая моя, я совсем забыл, куда забрались мои пальцы, можешь ползти «чапп-чапп-чапп». – Буснер отпустил самку, и та вычетверенькала из комнаты, аккуратно закрыв за собой дверь.

Тем временем в Челси, в ресторане на Тайт-стрит, сидели за первым обедом трое заговорщиков-шимпанзе. Они обсуждали, как повернее свергнуть Буснера с пьедестала. Место встречи выбрали по предложению Филипса из компании «Крайборг»: