Обида

Могилы с неизвестными Василию Петровичу фамилиями вызывали у него тихое, порой до слезы, умиление. Он понимал, что не завод поставил такой богатый и красивый памятник, а родные и близкие постарались. Наверное, в последнем себе отказывали, а вон какую память отгрохали.

По сколько ни ходил он по кладбищу, ничего для себя подходящего так и не выбрал. Ему, как на грех, нравились — до зависти, до щемления в груди — большие и роскошные памятники, вроде памятника Дурову, известному клоуну и дрессировщику животных.

Когда пришло время уходить, Василием Петровичем вдруг овладела грусть. Не та лёгкая грусть, переполняющая всякого человека на кладбище, и даже не грусть, а скорее глухая тоска. Закусив в пельменной и выпив пару бутылочек «Жигулёвского», он подумал, как споткнулся: «А ведь мне никто памятник не поставит. На мебельную фабрику надеяться нечего. Похоронить, конечно, Зине помогут, денег дадут, автобус пришлют, а памятника не будет. Сошьёт кладбищенский сварщик на живую нитку крест из водопроводных двухдюймовых труб, ограду из арматурного железа, покрасят это всё в зелёный цвет. В первое время будет приезжать Зина на Пасху, если, конечно, недалеко, потом перестанет. Краска с железной таблички облезет, и никто не узнает, где могила моя. Как в песне поётся… Дети… А что дети? Им некогда. У них своя жизнь. У Нинки, того и гляди, второй появится, Петька — парень, не будет он на кладбище ездить. Да ведь и приехать приятно, когда памятник красивый, и могилка аккуратная, и оградка, и вообще всё в порядке. А кто же на могилку с облезлым крестом из водопроводных труб приедет? Радости мало… А зачем мне крест? Я ведь неверующий… Вот памятник — и красиво, и благородно, да и стоять будет всю жизнь. Чем дороже вещь, тем и служит дольше. Вон взять старинную мебель — кое-где немножко подправили, и опять стоит как новая. А теперешняя, стружечная, — через неделю скрипит, через год рассыпается. Гранит там или мрамор — это материал, ему сносу нет…»

Дома Зина учуяла пивной дух от Василия Петровича, но ничего не сказала, только губы поджала. Если б он не ходил так долго — а то пришёл он домой, считай, затемно, — то и разговору никакого. Он вообще-то спиртным не балуется, а в субботу пивка, конечно, можно, но тут непонятно, где он ходил, и настроение непонятное, потому Зина разговоров не завела и замолчала на весь вечер, что похуже всяких разговоров.

Василий Петрович посматривал на неё искоса и думал, что вот она, жена, хороша, когда всё по ней, а как не по ней, так и губы поджимает. И ведь знает, что такое поведение Василию Петровичу — нож острый. Пока ты жив, пока зарплату приносишь исправно — ты нужен, а случись что, так и не вспомнит никто.

Детей дома не было. Нина навещала их редко — куда с грудным ребёнком поедешь, а Петька шлялся где-то с дружками. Приходить стал поздно, другой раз и выпивши.

3

Уже зимой, в самые крещенские морозы, случилась у Василия Петровича командировка. Правда, какая там командировка — так, перебросили временно на другую работу в реставрационное управление, где памятники старины восстанавливают, нужно там было несколько кружал подвести под будущий свод кирпичный и, что самое главное, наличники кружевные вырезать по старинным чертежам. Да дело не в чертежах, а в том, что на них ничего не видно, приходится самому придумывать, что к чему: где ветка, где цветок, а где петух. Василий Петрович с такой работой знаком был с детства. В его краях на каждом доме такие наличники — хоть в музей. Когда-то давно он в этом реставрационном управлении подхалтуривал по деревянной части, и вот теперь начальство между собой договорилось, и Василия Петровича уже официально, с сохранением среднесдельной плюс премия от реставраторов, перевели приказом.

Работал он в одном помещении с белокаменщиками, которых мороз загнал под крышу, поближе к большой железной печке-времянке, на которой они оттаивали свой белый камень. Ребятами они оказались простыми и разговорчивыми, а Василий Петрович любопытен был до неизвестного ремесла, да и про своё любил рассказывать. Так у них и проходил обмен опытом.

Вот тут-то и произошло событие, которое роковым образом перевернуло всю оставшуюся жизнь Василия Петровича.

Один из белокаменщиков справлял в воскресенье свой день рождения и под конец праздника крупно поругался с тёщей. На работу он пришёл угрюмый… А работал он по мрамору, материалу как известно, более упорному, чем белый камень, требующему большего терпения и расчёта. И хоть не хотел он приниматься за работу, хоть и оттягивал этот момент предварительными перекурами, но всё-таки пришлось ему нацепить защитные очки, взять в руки шестизубец и кувалдочку, примериться и потихоньку — для разгона — стукнуть в первый раз. И удар-то был приблизительный по силе, но мраморная плита на этот раз отозвалась глухо и хрустко. Работающие по соседству мастера посмотрели в сторону угрюмого. Тот со злостью отшвырнул кувалдочку в угол и вынул папиросы. Один из мастеров подошёл к его верстаку и осторожно перевернул плиту. На обратной стороне, забегая за черту разметки миллиметров на пятьдесят, змеилась трещина.

— Да… — сказал мастер.

— Ну и чёрт с ней! — ответил угрюмый и уж хотел было зашвырнуть плиту в угол вслед за кувалдочкой, но его неожиданно для себя остановил Василий Петрович:

— Не нужна?

— А тебе зачем?

— Пригодится… Матери на могилку, — соврал Василий Петрович и удивился тому, как легко соврал.

— Забирай эту заразу, только осторожно, видишь, хрупкая попалась. И ведь не стукнул, примерился только, а она лопнула.

— Значит, судьба, — заметил Василий Петрович.

— Какая тут, к чёрту, судьба, когда голова трещит, — возразил угрюмый. — Каждый раз так. Как берёшься за работу не в настроении, так всё через пень-колоду выходит. Нет уж, я сегодня работать больше не буду. — Он повернулся к бригадиру: — Лучше завтра задержусь, а сегодня пойду пиво пить.

Вечером, когда уже совсем стемнело, Василий Петрович остановил такси, аккуратно уложил надколотую плиту, завёрнутую в старые мешки, на заднее сиденье. Жил он в старом пятиэтажном доме. Во дворике у него имелся небольшой сарайчик с верстачком и полками для материала и инструмента. Сюда он и попросил шофёра подъехать. Открыл застылый замок и, пристроив плиту надёжно между досок, расплатившись с таксистом, на лифте поднялся на свой четвёртый.

— А мне показалось, в сарайчике свет мелькнул, — сказала Зина.

— Это я заходил, — коротко ответил Василий Петрович и прошёл в ванную умываться.

— Так, значит, это ты на машине прикатил? — сказала она, появляясь в дверях.

— Ну я, — буркнул в ответ Василий Петрович, и на этом разговор окончился.

4

Через неделю, когда основные морозы спали, Василий Петрович заглянул в сарайчик, чтоб набрать бидончик квашеной капусты, которая хранилась здесь среди всего остального, к великому его неудовольствию, — запах капусты не выветривался до середины лета. Он включил лампочку и, прежде чем начать долбить смёрзшуюся капусту, развязал верёвки, придерживавшие мешковину, обнажил ослепительно белое тело плиты. Блики света заиграли в сахаристых изломах. Василий Петрович погладил плиту ладонью, и она показалась ему очень холодной.

На память о совместной работе белокаменщики снабдили Василия Петровича своим стареньким инструментом, который он привёл в надлежащий порядок. Хороший инструмент он очень любил. Эта неделя не прошла даром. Он то и дело просил у мастеров разрешения «побаловаться». Те с улыбками давали и советовали быть посмелее. «Камень любит твёрдую руку», — говорили они. Вскоре Василий Петрович немножко понаторел — не то чтобы стал мастером, но скарпельку и кувалдочку держать научился.

Как пришла ему в тот памятный понедельник шальная мысль забрать плиту домой, он и сам не понимал, но теперь, когда она была в сарайчике, он знал, для чего она ему. Он решил её обработать — на всякий случай. А там останется только даты вписать. Всё лучше, рассуждал он, чем крест из водопроводных труб. И семье никакого расхода.

Похороны Николая вдруг сделали для него смерть не далёкой и почти невозможной, какой она представлялась ему раньше, а близкой и реальной. И ещё обыкновенной, будничной — такой, что надо к ней как-то готовиться, постараться предусмотреть что-то.

Весной, с первым солнышком, когда в сарайчике можно было находиться без пальто, Василий Петрович начал постукивать. Белокаменщики ни за что бы не поверили, что Василий Петрович благополучно, без единой трещинки, обработал края плиты и у него получился идеально правильный прямоугольник с отшлифованными до блеска торцами, с ровной фаской. Правда, работа эта отняла у него целый месяц, потому что делал он всё чрезвычайно осторожно…

Домашние терялись в догадках, видя, что он буквально пропадает в сарайчике. Не смотрел даже самый интересный футбол по телевизору. Петька пробовал было ошиваться возле сарайчика, но так ничего и не пронюхал — дверь всегда была на крючке. А уходя, Василий Петрович тщательно запирал огромный замок и ключ держал при себе.

Закончив предварительную обработку плиты, Василий Петрович стал обмозговывать надпись, может быть, даже и орнамент. Он уже решил, что вырежет буквы с треугольным углублением и впоследствии позолотит их бронзовой краской, а снизу выбьет какую-нибудь ветку, но какие будут эти буквы — ни их размера, ни формы — не представлял. Попробовал было сперва написать всё от руки карандашом, но ему не понравилось, и он тёр плиту ластиком до тех пор, пока она снова не стала безукоризненно белой. Чтобы не пачкать зря плиту, он достал кусок ватмана такого же размера и стал упражняться на нём. Эскизы явно не получались: то не хватало места, то буквы выходили разные — никакой торжественности.