Обида

Чтобы взбодрить себя, он чуть слышно пробормотал: “Живи естественно”

– шутка, похожая на приказ. В эту минуту в дверь постучали.

Он потянул дверь на себя и удивился – в коридоре стояла девушка в синем плаще, из-под которого выглядывал яркий зеленый свитерок.

Глаза у нее были ярко-синие (“под цвет плаща” – усмехнулся он мысленно), смотрели они бесстрашно и дерзко. Соломенные пряди струились, стекали ручьем к лебяжьей шее, – казалось, что она собиралась стянуть их в пучок, но забыла об этом, есть у нее дела поважней. Он вновь заглянул в ее синие глазки – да, лирики мало, насмешка и вызов. А нос чужероден на этом лице – с крохотной, еле заметной горбинкой, с высокомерными ноздрями. Он вспомнил, что на старинной гравюре видел такой у придворной дамы. Но губы совсем не патрицианские – припухшие губы простолюдинки. И вся она, высокая, крупная – ростом могла с ним потягаться, – с крепкими ладными ногами, прочно стоящими на земле, была до краешка налита сочной неубывающей силой.

Она ответила взглядом на взгляд, потом негромко сказала:

– День добрый.

Голос был низкий и густой. Он отозвался:

– Добрей не бывает.

И сразу назвал себя:

– Евгений.

Она спросила:

– Без отчества? Запросто?

– Зачем нам оно? Не так уж я стар.

Она засмеялась:

– Ну, как хотите. Будете – Жека. Разрешаете?

– Конечно. А кто же вы?

– Я – Ксана.

Они обменялись рукопожатием. Она посмотрела на него с тем же задевшим его выражением (“насмешка и вызов”), не то спросила, не то скомандовала:

– Вперед?

Женечка сказал:

– Я готов.

Когда они вышли вдвоем на улицу, уже зажигались фонари. Ветер утих, весна дышала еще непривычной хрусткой свежестью. Ксана осведомилась:

– Так что же, понравился вам наш городок?

Женечка Греков улыбнулся:

– По первости – очень симпатичный.

– По первости – мы все симпатичные. Но вы-то весь его исходили.

Можно сказать, прогулялись на совесть.

Он подумал: “Вот и первый сигнал. Я был пасом. Как серенький козлик.

С какою целью? Чтоб убедиться, что в городе О. я сам по себе? Но почему я оповещен, что пребываю под колпаком? Тебе, друг Жека, напоминают: играть ты будешь по нашим правилам. Не вздумай рыпнуться, дорогой”. И ощутил, как в нем шевельнулся знакомый давешний холодок.

Вслух он безмятежно сказал:

– В номере одному тоска.

– Не любите одиночества, Жека?

– Я молодой для одиночества.

Она покачала головой.

– А вы не удивились?

– Чему же?

– Что девушка за вами пришла?

Женечка весело хохотнул.

– Во всяком случае, не огорчился. О местных девушках слух идет.

– Зря не придали ему значения.

– Зря вы так полагаете, Ксана. Я как раз понял с первого взгляда: к вам требуется особый подход.

– Какой же это – московский подход? С первого взгляда – ключи от джипа?

– Эта легенда не про меня. Я репортер, а не экспортер.

Она сказала:

– Джип мне без надобности. Ну а ключи мы подберем.

“Мне угрожают?” Он разозлился.

– Так ведь и я за тем же приехал. За ключиками. Вы так не думали?

– Нет, это было бы необаятельно.

– А что же тогда?

– Ну, например: приехали за мной поухаживать.

Смена мелодии. Но он не расслабился. И озабоченно произнес:

– Да, это было бы обаятельно. Но боязно.

Она усмехнулась:

– Боязливым ничего не обламывается.

– Не за себя я боюсь, а за вас.

– И за меня бояться не надо. Женщины – они хитрожопые. Нужно уйти – отгрызет свой хвост, и поминай как ее звали. Подружка моя мне рассказала: одну шалаву супруг засек. С любовничком. Дал железную клятву: пришьет ее собственной рукой. Так бы и сделал, он был безбашенный. Если б, конечно, ее нашел. Только она подалась в проводницы – меняла поезда и маршруты. Так и объездила всю Россию, пока он на это рукой не махнул. Той самой, которой сулил казнить.

Вот оно как, боязливый Жека.

Что-то ты с ходу развеселилась. А впрочем, нет дыма без огонька.

Гость из столицы мог показаться. Как говорится, свободная вещь.

Свежие люди всегда притягательны. Да, москвичей не очень-то любят, а все-таки есть у них свой манок.

Он искоса взглянул на нее. Откуда взялся у дискоболки этот орлиный нос с горбинкой?

В окнах качался зыбкий свет зажженных ламп, в коричневых гнездах ворочалась скрытая от него вязкая неспешная жизнь. Ветер доносил из дворов и палисадников пряную одурь. Ему подумалось, как здесь любятся средь белой черемуховой кипени, когда наливается силой и жаром принявшая в себя семя земля.

5

Командировка не из простых. Но я не вздыхаю над Женечкой Грековым, ибо предвижу его судьбу. Знаю, что скоро, совсем уже скоро, он, с его норовом, с тем же азартом, ринется штурмовать словесность, и я завидую исступленно, прежде всего неистощимому, немереному запасу времени. Во рту пересыхает от зависти уже при одной лишь мысли о том, сколько бумаги он изведет, сколько найдет – с течением времени

– точных необходимых слов, сколько они ему принесут головокружительной радости, медленно притираясь друг к дружке, принюхиваясь одно к другому.

Мысленно вижу я эти оранжевые, дурманные, колдовские утра, когда, отряхнув капли воды с бритого свежего лица, вздрагивая от нетерпения, бросается он за письменный стол.

А день еще только начинается, весна в зените, и впереди долгое плодоносное лето – за этот срок Женечка Греков испишет одну, вторую и третью стопку послушной ему бумаги. Чего бы ни дал я, чтоб оказаться на месте этого Арамиса и видеть перед собой бесконечную, теряющуюся в вешнем дыму, счастливую вереницу дней.

В строгих пластмассовых стаканчиках вытянулись, меня поджидая, схожие с копьями карандаши, заточенные со вчерашнего вечера. Простые

– стройные, неразличимые, как близнецы, и рядом: цветные – дородные, важные, при этом знающие себе цену. Яростный красный, задумчивый синий, решительный черный, любимый зеленый с весточкой об апреле и мае, о поле, о саде, о стадионе. Я озираю своих солдат и только шепчу: дай, господи, силы – однажды я напишу свою книгу.

По ветхой, видавшей виды лестнице поднялись на второй этаж. Ксана два раза стукнула в дверь, потом приоткрыла ее, просунула в открывшийся зазор свою голову. Прядки, не собранные в пучок, скользнули в трогательную ложбинку. Женечка не успел умилиться – девушка повернулась к нему и ободряюще кивнула.

Они вошли в небольшую комнату, едва ли не половина ее была занята массивным столом. На нем громоздились кучами книги и разбросанные повсюду листы. На крохотном пятачке столешницы, свободном от книг и от бумаг, стояла исполинская кружка.

Близ стола сидел молодой человек лет тридцати или близко к тому, с зачесанными назад волосами, с несколько удлиненным лицом, в коричневом свитере под пиджаком. Грекову бросились в глаза нервные узловатые пальцы – он то сжимал их, то разжимал.

За столом же на старомодном стуле с высокой пирамидальной спинкой, плотно приникшем к беленой стене, сидел коротенький человек, почти невидимый за бумагами. Миниатюрные ручонки были скрещены на груди.