Обитель теней

Джеффри пришло в голову еще одно: не странно ли, что сухорукого рабочего наняли каменщиком, чтобы восстановить монастырскую стену? Пусть даже он может работать мастерком и даже ворочать камни, но как он управится с молотком и резцом? Разве что в драке использует. Быть может, монахи оставили его на работе из милости? Только вот совсем не похоже, чтобы этот сухорукий нуждался в милости. Передернув плечами, Джеффри снова взял перо и вытянул из пачки лист бумаги. «За дело. Ты пишешь стихи, — сказал он себе, — ты творец. Ну, так твори что-нибудь!» Ведь именно как поэта его принимали в этом монастыре. Аббат Дантон так и сказал вчера:

— А, мастер Чосер, придворный поэт!

Придворный поэт? Чосер никогда не считал себя таковым или, точнее, никогда не слышал о себе таких отзывов. Правда, он написал поэму в память первой жены Джона Гонта и временами читал свои стихи перед знатными особами во дворце Савой или в Виндзоре. Кажется, леди и джентльмены одобряли его труд. Во всяком случае награждали вежливыми аплодисментами. Да и приглашение провести несколько дней в монастыре обеспечено связью Дантона со двором. Но «придворный поэт» звучит как официальный титул! Тем не менее Чосер был польщен.

Ричард Дантон лично провел Джеффри по монастырю. Заложен он был в давние времена, пояснил аббат, вскоре после норманнского завоевания. Монастырская церковь высилась над галереей, верхушка ее, как вершина утеса, ловила последние лучи заходящего солнца. Возводилась она годами, десятилетиями и была закончена и освящена на памяти живущих, но казалось, стояла на этом месте извечно. Густой голос Дантона эхом разносился по галерее. Двор лежал в тени, и над ним, между гнездами у карнизов и над контрфорсами, носились ласточки. Джеффри скоро понял, что настоятель втайне гордится собой. Он был первым из англичан, назначенных на этот высокий пост. Он был еще относительно молод, недавно стал настоятелем, и в его словах и движениях сквозило восхищение.

Джеффри удивила хорошая осведомленность Дантона о делах за пределами обители. Ему были известны последние новости о здоровье короля Эдуарда (ухудшается), а также и принца Уэльского (тоже ухудшается). О передвижениях придворных он знал больше, чем Чосер. Когда Джеффри тактично отметил это обстоятельство, Дантон ответил:

— Не думай, мастер Чосер, что раз мы проводим время в размышлении о вышнем мире, то не в курсе дел мира сего. Настоятель такого большого монастыря должен знать, о чем думает король — и как его здоровье. Не так много лет прошло с тех пор, как нас передавали под опеку за долги и другие неурядицы.

Когда они свернули за поворот галереи, на Джеффри едва не налетел человек в капюшоне, который нес книги и теперь уронил их. Другой брат, следовавший за первым, принялся собирать упавшие тома. После обмена извинениями, Ричард Дантон заметил:

— Это добрая встреча.

Он представил братьев. Первый, тот, что нес книги, был брат Питер, сочетавший обязанности ризничего и библиотекаря. Второй — луноликий молодой человек, поднявший книги, звался Ральфом. Его представили как ревестиариуса и помощника ризничего. Чосер не очень-то разбирался в сущности монастырских титулов, но ему смутно вспомнилось, что ревестиариус заведовал бельем и одеждой.

Дантон объяснил, что привело Чосера в обитель, и снова упомянул «придворного поэта». Возможно, брат Питер впервые слышал имя Джеффри Чосера, но он искусно скрыл это обстоятельство, кивая и повторяя: «Конечно, конечно, мастер Чосер». Библиотекарь был стар, но сохранил силы в жилистом теле. Откинув капюшон, он обратил к пришельцу морщинистое лицо в очках, словно намеревался прочесть Чосера, как книгу. В галерее было довольно темно, но это движение казалось привычкой, созданной жизнью, проведенной над строками. Слабый свет, отражавшийся в стеклах очков, мешал рассмотреть его глаза, создавая странное впечатления слепоты. Брат Ральф с приятной улыбкой держался в сторонке.

— Ты не забыл, что я хотел поговорить с тобой, брат Ричард? — обратился к настоятелю библиотекарь. Не получив ответа, он добавил: — Дело не терпит отлагательства.

Казалось, что и голос его был сухим и жестким, как он сам.

— Приходи после вечернего богослужения, — сказал настоятель.

Питер, как видно, хотел бы сказать что-то еще, но, собрав книги под мышку, кивнул своему помощнику и вместе с ним скрылся за поворотом галереи. Чосер с Дантоном возобновили свою прогулку.

— Вот человек, который не живет ни в вышнем мире, ни в земном, а только в своих книгах, — заметил настоятель.

— Не худший из миров, — сказал Джеффри.

— Надо думать, у него потолок протекает, или книжные мыши изгрызли какую-то рукопись.

Джеффри задумался, с какой стати настоятелю вздумалось объяснять желание библиотекаря поговорить с ним. Ему показалось, что тон брата Питера подразумевал более важные дела, чем дырявая крыша или обнаглевшие мыши. К этому времени они уже вышли с галереи и двигались мимо здания капитула. За ним лежало кладбище для монахов, с белыми плитами, казавшимися одинаковыми под сенью дубов и ив. Ричард Дантон указывал на разбросанные тут и там строения. Подобно всем крупным учреждениям, монастырь являл собой если не целый мир, то, по меньшей мере, городок. Здесь имелась пекарня и больница, а поодаль даже ферма. Кругом простирались суррейские равнины, переходящие вдали в пологие холмы. Этим болотистым землям постоянно угрожали паводки при высоких приливах, и потому для оттока воды повсюду прокопали рвы и каналы.

Но вот настоятель, взяв Джеффри Чосера под локоть и говоря, что хочет показать ему нечто весьма драгоценное, повернул обратно к высокой церкви. Быть может, от близости воды — в реке на севере и в земле под ногами — церковь вдруг представилась Чосеру каменным кораблем. Перевернутым ковчегом. Пройдя по крытой аркаде, они вступили в здание через дверь за галереей.

Внутри оставались лишь двое коленопреклоненных молящихся. Отслужили терцу, а до последнего вечернего богослужения еще оставалось время. После тепла летнего вечера их пронизал озноб. Мощные каменные колонны словно шествовали во тьму и скрывались во мгле сводов. Цветные стекла в розе окна и в дальней стене нефа горели под вечерним солнцем. Настоятель под руку провел Джеффри к боковой часовне. В нише за решеткой, в свете укрепленных по сторонам свечей, стоял маленький крест, сделанный, судя по виду, из меди или латуни и украшенный мелкими самоцветами. Дантон открыл решетку, чтобы дать получше рассмотреть крест. Он был тонкой работы и немногим больше мужской ладони в высоту.

— Я о нем слышал, — сказал Джеффри. — Крест из Бермондси. С ним связано какое-то предание.

— Его нашли во времена короля Генриха монахи нашего ордена. Так тебе известно предание?

— Только в общих чертах, — сказал Джеффри, уловив, как хочется настоятелю поведать ему легенду. Они вдвоем разглядывали распятие, пока Дантон повествовал, как трое клюнийских монахов прогуливались за беседой по берегу реки Темзы — однажды утром сотни лет тому назад. То было пасмурное будничное утро. Разумеется, братьям не следовало выходить за пределы обители, как и погружаться в богословскую дискуссию, — принесшим обет молчания вообще не следовало бы говорить. Но, быть может, в те дни правила были не так строги. Легенда гласит, что они обсуждали чудеса и говорили о том, возможны ли они в нынешнее время. Один из братьев, Джеймс, особенно красноречиво доказывал, что век чудес миновал. И в эту минуту они услышали хлопанье крыльев и, подняв головы, увидели огромную птицу, пролетевшую над ними к реке.

Страх поразил их сердца, потому что столь громадной птицы — больше самого большого орла — никто из них еще не видывал. В страхе они схватились друг за друга, глядя вслед улетающей к реке птице. Выронив что-то из клюва, она ушла ввысь и превратилась в точку среди облаков. Братья, шумно спорившие минуту назад, онемели. Они готовы были возвратиться, молчаливые и присмиревшие, в монастырь, когда тонкий солнечный луч пробил дыру в облаках — в том самом месте, где скрылась птица, — и протянулся к топкому берегу.