Облачно, с прояснениями

— Ты не любишь и не уважаешь Сержа, тебя с души воротит, как только он начинает вещать.

— Ну и что с того? — лениво спрашивает Алла Семеновна.

— Ты согласна со мной?

— Согласна, ну и что же?

— А то, что ты вдруг начала яростно защищать его, презирая его в душе и даже ненавидя!

— Мне не свойственны столь сильные эмоции.

Вероника Степановна не слушает ее.

— Только не волнуйся, он тебя тоже выгонит, не позабудет о тебе, правда, может быть, на два дня позднее, чем всех остальных.

— Поживем — поглядим.

— И глядеть нечего. Ты и сама знаешь, что я говорю чистую правду.

— Мама, тетя Алла, хотите пирога с капустой? У меня уже готов, — вмешивается Наташа.

Открыв дверцу духовки, она вынимает противень с румяным, пахучим пирогом. Кухня заполняется ангельским ароматом.

— Не надо, — мрачно изрекает Вероника Степановна, но тут же спохватывается, — как-никак есть закон гостеприимства, который невозможно обойти. — Алла, может быть, ты хочешь?

— Еще чего! Мне только горячего теста не хватало. Я и так за одну неделю ни с того ни с сего целых два кило прибавила!

Наташа вопросительно поглядывает на меня. Я мотаю головой:

— Не хочу.

— Напрасно, — говорит Наташа.

Пирог с капустой — вершина ее мастерства. Я еще никогда и нигде не едала такого вкусного пирога с румяной корочкой, с нежной и сочной начинкой.

— Ты знаешь, Алла, что такое Серж? — снова начинает Вероника Степановна.

— Еще бы не знать!

Я тоже его знаю. То есть видела его один раз, как-то была с Наташей в театре, и она показала мне Сержа. Он необычайно импозантен, представителен, темноволосый, румяный, с родинками на бабьем лице. Так импозантны и представительны зачастую бывают круглые дураки.

Но, думается, Серж не дурак. У него цепкие глаза, взгляд въедливый, пронзительный. И он превосходно знает, что ему следует делать, умеет все высчитать и разложить по полочкам и не совершает поступков, почему-либо для него невыгодных. Нет, какой там дурак…

— Мама, ты сварила картошку? — спрашивает Наташа.

— Какую картошку? — удивляется Вероника Степановна и тут же вспоминает: — Ах да, ты просила сварить картошку для винегрета.

— Где же она?

— Я забыла.

— Жаль.

— Нечего жалеть, вон в кастрюльке отварная картошка, видишь?

— Вижу. Так она же чищеная, а для винегрета нужна в мундире.

— Предрассудок, — решительно заявляет Вероника Степановна. — Почему непременно в мундире?

— Мамочка, — мягко говорит Наташа, — очень прошу тебя, не вмешивайся в дела, которые тебе непонятны. Позволь уж мне решать, какая, к примеру, нужна картошка для винегрета или чем следует заправлять суп.

— Ну и решай, пожалуйста, — великодушно позволяет Вероника Степановна и снова обращается к Алле Семеновне: — Так вот, твой Серж подонок.

— Он мой такой же, как и твой!

— Но я его не защищаю.

— Возможно.

— Алла, вспомни, что ты недавно сама же о нем говорила!

— «Все, что было, позабыла, все, что будет, позабудет», — устало отвечает Алла Семеновна словами некоей песни.

Она в образе, определенно играет какую-то роль, только ей известную. Губы презрительно опущены, глаза как бы невыспавшиеся, вечная сигарета в углу рта.

— Тогда нам не о чем больше говорить, Алла.

— Тем лучше, — по-прежнему устало и небрежно роняет Алла Семеновна.

— Тетя Алла, пирог остыл, может быть, все-таки скушаете кусочек? — спрашивает Наташа.

Она успела уже привыкнуть к постоянным спорам, возникающим решительно по любому поводу между матерью и ее подругой, и потому стремится по возможности обточить острые углы.

— У меня еще не было такого удачного пирога.

— Ладно, давай, — снисходительно, словно делает большое одолжение, отвечает Алла Семеновна, вгрызаясь в теплое, воздушное тесто. — Действительно, пирог у тебя, Наташка, удался на славу!

— Это что, а как она делает заливное! — подхватывает Вероника Степановна.

— А то я не пробовала, — усмехается Алла Семеновна.

— Приходите в воскресенье, тетя Алла, я приготовлю заливное из хека, пальчики оближете, — говорит Наташа.

— Не отличишь от судака, — уверяет Вероника Степановна.

Мы переглядываемся с Наташей. Порядок. Мир, кажется, восстановлен.

Основательно закусив (два ломтя пирога, яичница с ветчиной, маринованные грибы), Алла Семеновна уходит. Она целуется с Вероникой Степановной, с Наташей, грозится нагрянуть в воскресенье на заливную рыбу — она таки любит покушать, недаром жалуется на одолевающую ее полноту. И меня тоже одаряет лучезарной улыбкой примадонны.

— Чао, девочки, — говорит Алла Семеновна и отбывает.

После ее ухода Вероника Степановна печально говорит:

— Что поделаешь? Я бы давно с нею порвала, но как подумаешь, что мы дружим уже целых четверть века!

— С чего это тебе нужно с нею рвать? — спрашивает Наташа. — Женщина как женщина, с обычными недостатками и достоинствами, к тому же артистка.

— А что, разве артистки чем-то отличаются от обычных людей? — спрашивает Вероника Степановна.

— А то нет? Сама знаешь, все вы какие-то такие…

— Какие же?

— Чокнутые, что ли…

Вероника Степановна укоризненно качает красиво причесанной головой:

— Эх, дочь, нет в тебе ни малейшего уважения к матери!

— Вот постареешь окончательно, тогда зауважаю, — отвечает Наташа.

Садится за стол между мной и матерью, пристально вглядывается в нее:

— Ты что, мать, наверно, плохо спала?

— Почему ты так спрашиваешь? — пугается Вероника Степановна. — У меня вид страшный? Мешки под глазами? Да?

— Нет, просто бледная.

— Бледная? Ну, это все в наших руках.

Вероника Степановна выходит из кухни и спустя минуты две появляется снова. Щеки ее цветут нежнейшим розовым румянцем, на веки положены голубые тени.

— Какова? Кто скажет, что у меня взрослая дочь?

— Никто, конечно, — отвечает Наташа. — Будешь молоко пить? Я вскипячу.

— Не хочется, — капризно тянет Вероника Степановна. — Надоело мне твое молоко!

Наташа между тем наливает в белую эмалированную кастрюльку молоко из пакета, ставит кастрюльку на огонь.