Облачный атлас

Ворон повиновался Мудрецу и полетел через этот безумный-бурный океан, пока не увидел, как неподалеку курится Могучий Вулкан. Он по спирали спустился на его лесистые склоны, поклевал крыжовника, напился из прохладного ручья, дал небольшой отдых своим усталым крыльям, потом поискал-нашел длинную еловую палку. Один, два, три подъема к вершине сделал Ворон, держа палку в клюве, и вниз, в серное жерло Могучего Вулкана обрушилас’ эта не’страшимая птица, ей, в последний такт взмахнув крыльями, шоб остановить падение, и протащив эту еловую палку через расплавленный огонь, хвуууу-ууу-уууш, она загорелась! Вверх полетел Ворон от пышущей жаром лавы, вылетел наружу из кратера и, с горящей палкой в клюве, направился, ей, в сторону дома. Он тяжело взмахивает крыльями, а палка горит, и дни проходят. Сыплется град, чернеют облака, о, огонь лижет палку все выше, глаза выедает дым, перья похрустывают, клюв горит… Больно! — каркает Ворон. Больно! Так вот, бросил он палку аль нет? Помним мы, как доб’вать огонь, аль нет?

Теперь вы понимаете, сказала Мероним, ехавшая задом нап’ред на п’реднем осле, шо это не о Вороне аль огне, это о том, как мы, люди, обретаем силу своего духа.

Я не г’ворю, шо в этой сказочке целый мешок смысла, но я всегда ее помнил, да и время нынче такое, шо чем меньше смысла, тем его больше. Как бы там ни было, день умирал, укрываяс’ дерном облаков, а мы все еще оставалис’ в нескольких милях от Хонокаа, так шо мы разбили п’латки на ночь и бросили кости, кому быть на страже, вишь, стояли дурные времена, и мы не хотели подвергать себя риску ’незапного нападения. Мне выпали две шестерки, так шо, возможно, моя удачливость шла на поправку, так я думал, ’грушка судьбы, вот кто я такой, вот кто мы все такие.

Хонокаа, вишь, был самым ’живленным городом на северо-востоке Наветренной части острова. Древние выстроили его доста’чно высоко, шоб ему не грозил океанский прилив, в отличие от половины Хило, да и Коны, к’торые большую часть лун были затоплены. Жители Хонокаа в большинстве своем были торговцами-ремесленниками, о, они поклонялис’ Сонми, но по-хитрому делили свои шансы и поклонялис’ заодно и богам Хило, так шо мы, жители Долин, почитали их за полудикарей. Их вождь назывался Сенатором, власть его была побольше, чем у нашей Аббатиссы, ей, у него имелась армия из десяти-пятнадцати драчливых мужчин, чья работа состояла в том, шоб силой заставлять жителей выполнять приказы Сенатора, и никто Сенатора не выбирал, не, власть там по-варварски п’реходила от па к сыну. Хонокаа был почти равн’удаленным местом для народов Хило и Хоному, а также для жителей Долин и Мукини, пока их не поработили, и для племен, живших в холмах в глубине острова. Городские стены Древних были отстроены заново, а сорванные крыши снова и снова чинилис’, но все еще мож’ было побродить по узким-извилистым улицам, воображая себе летающие каяки и безлошадные повозки, колесящие туда и сюда. Наконец, там был обменный зал, чудное просторное здание, к’торое, по словам Аббатиссы, когда-то называлос’ церковью и в к’тором поклонялис’ древнему богу, но знание этого бога при Падении было утрачено. У церкви были крепкие стены и красивые цветные стекла, а стояла она посреди большой площади, заросшей сочной зеленью, со множеством каменных прилавков и загонов для овец, коз, свиней и всего такого. Во время обмена стражники Сенатора стояли у городских ворот и складов, и еще у них была тюрьма с железными запорами. Но ни один из армейцев никогда не нападал на торговцев прост’ так, не, то’ко если тот воровал аль нарушал порядок аль закон. Полагаю, в Хонокаа было больш’ закона, чем где-либо еще на Большом острове, кроме Девяти Долин, однако закон и Цив’лизация не всегда одно и то же, вишь, у Конов закон имеется, а вот Цив’лизацией даж’ не пахнет.

На том обмене, мы, жители Долин, заключили замеча’льно выгодные сделки и для себя самих, и для Общинных складов. За парусину Предвидящих племена с холмов предложили нам двадцать мешков риса, ей, а вот за металлические изделия нам от ранчо Паркера п’решли коровы и шкуры. Мы никому не говорили, шо Мероним была чужеземкой, не, мы называли ее Оттери из жилища Отшельника, шо стоит в узком ущелье Долины Пололу. Оттери, по нашим словам, была травницей и, по рождению, удачной причудой природы — этим мы объясняли ее черную кожу и белые зубы. О добре Предвидящих мы сказали, шо это были трофеи, вновь найденные нами в потайном хранилище, хотя никто никогда не спрашивает: Так где вы раздобыли это добро? — ожидая услышать правдивый ответ. За пределами Девяти Долин полный всяких пак’стей рот Старушки Молвы запечатывается, так шо ’гда один сказитель по имени Лайонз спросил у меня, не тот ли я Закри из Долины Элепаио, к’торый в прошлую луну взошел на Мауна-Кеа, я был страшно удивлен. Ей, сказал я, я Закри из той самой Долины, но мне не так еще надоела жизнь, шоб я стал подбираться к крыше этой горы, не. Я рассказал ему, шо з’нимался поисками ценных листьев и корней со своей тетушкой по прошлой жизни, Оттери, но мы не поднималис’ выше той отметки, где кончаются деревья, а если он слышал по-другому, шо ж, вон он я, шоб сказать ему, шо он слышал неправильно. Слова Лаойнза были довольно друж’любны, но когда мой братей Хэррит сообщил мне, шо видел, как Лайонз и бородатый Лири шо-то вполголоса обсуждают в задымленном тупике, я решил, шо об этом, как то’ко мы вернемся домой, надо будет поведать Аббатиссе, шоб посмотреть, шо она об этом думает. Я всегда чуял крысью вонь, исходившую от Лири, и всего лишь через неско’ко часов мне предстояло выяснить, наско’ко, о, наско’ко я был прав.

Мы с Мероним обменяли пряжу и одеяла из козьей шерсти довольно быстро, ей, я получил мешок отличного кофе, выращенного племенем Манука, неско’ко пластиковых труб в прекрасном состоянии, мешки с добрым овсом и изюмом от темной де’ушки из племени Колеколе, ну и еще кое-шо, чего сейчас не упомню. Колеколе, по-моему, не так уж дики, вот то’ко своих мертвых они хоронят под теми же длинными домами, в к’торых живут живые, пот’му шо верят, шо им будет не так одиноко. Потом я немного помог с нашим Общинным обменом, после чего ходил туда-сюда по городу, приветствуя кое-каких торговцев из окрестностей, дикари, они не всегда дурные люди, не, узнал, шо в племени Макензи придумали себе акульего бога и теперь в своей бухте приносят в жертву зарезанных-обезноженных овец. Слышал привычные байки о том, шо Коны свободно кол’бродят вдали от своих обычных охотничьих земель, шо омрачало наши умы и сердца. Потом увидел окружившую кого-то толпу зевак, под’брался ближе и увидел Мероним, аль Оттери, к’торая сидела на стуле и, ей, рисовала лица людей, ее окружавших! В обмен за каждый свой рисунок она получала какое-ни’удь пустячное украшение аль немного еды, а народ радовался как никогда, с изумлением следя за тем, как на бумаге ниоткуда появляются их лица, и люди все прибывали, г’воря: Теперь меня! Я следу’щий! Все расспрашивали, как она получила такую ученость, и она неизменно отвечала: Это, братей, не ученость, просто часто занимаюс’ этим, вот и все. Некрасивым она придавала больш’ привлека’льности, чем было в их лицах, но так же поступали художники на протяжении всей истории, так сказала Оттери, Рисующая Травница. Ей, когда дело доходит до лиц, то возвышающий обман куда лучше низких истин.

Наступила ночь, и мы разошлис’ по своим складам, вытянули жребий, когда кому стоять на страже, а потом началис’ гуляния в особых жилищах, к’торые наз’ваются барами. Я свою стражу отстоял рано, потом вместе с Уолтом и дядюшкой Бизом показал Мероним кое-какие места, а потом музыкары призвали нас обратно в церковь. Там были волынки, банджо, скрипки со струнами из кишков зубатки, и оч’ редкая, драгоценная гитара со стальными струнами, а еще бочонки с крепкими напитками, по одному из к’торых привезло с собой каждое племя, шоб похвалиться своим достатком, и мешки с травой блаженства, пот’му шо там, где есть Хило, там, о, есть и трава блаженства. Я сделал глубокую затяжку из трубки Уолта, и четыре дня, требуемые для п’рехода из свободной Наветренной ст’роны в Подветренную, где хозяйничали Коны, стали казаться четырьмя мильонами, ей, усыпальницы травы блаженства баюкали меня той ночью, потом начался б’рабанный бой, вишь, у каждого племени были свои собственные б’рабаны. Фодей из жилища Лотосового Пруда и еще двое-трое жителей Долин стучали по тамтамам из козьих шкур и гудящего дерева, бородачи из Хило топотали по своим глухо-глухо стучащим б’рабанам, семья из Хонокаа колотила по натянутой на раму парусине, а народ Хоному прыгал со своими погремушками из раковин, и это чудное состязание б’рабанов задевало в молодых струны радости, ей, и во мне тож’, а трава блаженства вела нас между звоном-треском, буханьем-стуканьем и дробными россыпями, пока мы, танцоры, не превращалис’ в одни то’ко топочущие копыта, биение крови и летящие годы, и с каждым б’рабанным ударом еще одна жизнь спадала с меня, ей, я мельком видел все жизни, к’торые прожила моя душа, вплоть до времен, далеких-далеких от Падения, ей, видел их с лошади, несущейся галопом среди урагана, но описать их не мог, пот’му шо больш’ не было слов, но хорошо помню ту темную де’ушку из Колеколе с тату ее племени, ей, она была склоняющимся деревцем, а я был ураганом, я дул, и она склонялас’, дул сильнее, и она склонялас’ ниже и ближе, потом я был бьющими по воздуху крыльями Ворона, а она была лижущими языками пламени, и ’гда деревце Колеколе обвила свои ивовые пальцы вокруг моей шеи, глаза ее сверкали шо твой кварц, и она шептала мне в ухо: Ей, я хочу, еще, и ей, мы хотим, еще.

Вставай, парень, ’стревоженно теребил меня мой Па, не то это утро, шоб мож’ было валяться в постели, леж’бока ты этакий. Пузырь этого сновидения лопнул, и я пробудился по-настоящему под колючими одеялами Колеколе. Мы с темной де’ушкой были п’реплетены, шо твои маслянистые ящерицы, заглатывающие друг друга. Он нее пахло лозами и вулканическим пеплом, ее оливковые груди поднималис’ и опадали, и я, глядя на нее, ощутил такую нежность, к’буто она была моим собственным бебенем, прикорнувшим ’коло меня. Трава блаженства все еще затуманивала мне мозги, и я слышал далекие-близкие крики гуляний, хоть уже занимался туманный рассвет, ей, на обмене в луну урожая это случается, время такое. Я, значит, зевнул-потянулся, ей, чу’с’вуя, шо все у меня болит и шо весь я опустошен, вы знаете, каково это бывает, когда заохотишь красивую де’ушку. Судя по дыму, неподалеку готовили утрики, так шо я натянул свои портки и куртку, а глаза у де’ушки Колеколе, открывшис’, так и лучилис’ призна’льностью, и она промурлыкала: Добр’ утро, коз’пас, а я засмеялся и сказал: Сейчас принесу чего погрызть, и видно было, шо она мне не верит, так я постановил себе док’зать, шо она не права, и увидеть ее улыбку, когда я принесу ей утрик. Возле склада Колеколе была мощеная д’рога, шедшая вдоль городской стены, но я не мог понять, на север она ведет аль на юг, и, значит, гадал, куда мне направиться, как вдруг страж Хонокаа грохнулся с крепостного вала наземь в нескольких от меня дюймах, то есть едва меня не убив.

Внутренности мои подпрыгнули и упали.

Древко ’рбалетной стрелы торчало у него из носа, а острие выходило из затылка. Железное это острие мгновенно обратило и утро, и все остальное, о, в обиталище ужаса.

Эти далекие-близкие вопли разнузданного гулянья были, ей, звуками битвы-сраженья! Дым от готовящихся утриков, ей, был дымом пожаров! Мысли мои сразу же обратилис’ к моим людям, так шо я крадучис’ побежал к складу жителей

Долин среди городского гвалта-гомона, Коны! Коны! Ей, темные крылья этого страшного слова яростно билис’ надо всем Хонокаа, а когда я услышал громоподобные звуки расщепляющегося дерева и врывающийся прилив страшных криков, то понял, шо городские в’рота были проломлены. Я к тому времени добрался до площади, но звенящая-рокочущая паника преградила мне путь, и страх, ей, страх и горячее его зловоние заставило меня повернуть обратно. Я сновал туда и сюда по узким дорогам, но рев Конов, ржание и стук копыт их лошадей и щелканье бычьих кнутов — все это становилос’ все ближе и ближе, заполняя туманные и пылающие п’реулки, к’буто цунами, и я не знал, ни откуда, ни куда я иду, как вдруг, хоп! меня столкнула в канаву какая-то старушка с бельмами на глазах, молотя воздух скалкой и вопя, шо привидение: Ты больш’ не прикоснешься ко мне своими грязными лапами, но когда я встал, то она была бледной-неподвижной, вишь, на груди у ней расцвела стрела ’рбалета, а потом, шшшууу, кнут охлестнул мне ноги, шшшууу, и я полетел, шшшууу, и упал головой вниз, айййеее, и камни мостовой размозжили мне череп, ей, яростней, чем удар зубилом.

Когда я снова пришел в себя, мое м’лодое тело было старым ведром с болью, ей, к’лени у меня были разбиты, один локоть распух-онемел, ребра треснули, двух зубов не хватало, челюсти как следует не смыкалис’, а эта шишка на г’лове была шо вторая г’лова. На обе эти г’ловы напялен был мешок, шо на козла п’ред забоем, а руки-ноги были жестоко связаны, и я лежал, с обеих сторон сплющенный такими же жалкими телами. Скрипели тележные колеса, цокали подковы, и при каждом толчке-покачивании череп мне оп’ласкивало болью.

Ну шо ж, таинственного в этом ничего не было. Нас поработили и везли в стойбище Конов, в точности как моего потерянного братея Адама. Я не особо рад был тому, шо все еще жив, не, я чу’с’вовал то’ко боль и беспомощность, к’буто связанный жав’ронок, истекающий кровью от раны, причиненной крючком. Чья-то протиснувшаяся нога уперлас’ мне прям’ в яйца, и я тихонько спросил: Здесь есть еще кто-ни’удь в сознании? Вишь, я думал, шо мне еще удастся как-ни’удь выбраться из этой дыры, но грубый-грачиный голос Кона проорал всего в нескольких дюймах: Заткнитес’, вы, повязанные, а не то, клянус’ своим лезвием, я вырежу ваши собачьи-сраные языки, ей, всем до единого! Кто-то из лежавших сверху обмочился, и в руку мне ударила струя теплой влаги, к’торая мало помалу остыла, сделавшис’ влагой холодной. Я насчитал пятерых разг’варивавших Конов, трех лошадей и одну клеть с цыплятами. Наши поработители обсуждали де’ушек, к’торых они вскрыли-пронзили во время набега на Хонокаа, и так я узнал, шо мешок на меня напялен вот уже полдня аль больше. Голода я не чу’с’вовал, но, ей, жажда была, шо у горячей золы. Голос одного из Конов я узнал, но не мог понять, откуда. Каждый долгий такт приносил грохот боевых копыт по дороге, и тогда доносилос’: Как оно, Капитан? и Ей, сэр! и Сражение идет успешно! Так я узнал, шо Коны не прост’ наудачу совершили набег на Хонокаа, но захватывали всю северную часть Большого острова, ей, а значит, и Долины. Мои Девять Долин. Сонми, молился я, Мил’сердная Сонми, позаботься о моей семье и обо всех родичах.

Наконец меня сморил сон, и приснилас’ мне де’ушка Колеколе, но ее груди-бока были из снега и застывшей лавы, и когда я снова проснулся в телеге, то обнаружил, шо умерший раб подо мной вытягивает из м’я все тепло. Я крикнул: Эй, Коны, у вас тут один мертвый, и, может, ваша лошадь скажет вам спасибо, если вы избавите ее от лишней тяжести. Парень, лежавший п’верх меня, завопил, когда возчик-Кон стегнул его кнутом в награду за мою столь любезную заботу, возможно, это он меня обмочил. По веселому пению птиц я ’пределил, шо близится вечер, ей, нас везли целый день напролет.