Облака над дорогой

Я повернул голову и обнаружил, что ветеринарный фельдшер по-прежнему лежит на койке, и правая нога его, вся обвязанная бинтами, показалась мне чудовищно большой.

К полудню Булкин заговорил. Наверно, ему было очень больно, но он почему-то считал, что я нахожусь в худшем положении, чем он, и старался развеселить меня. Он знал великое множество историй и загадок, — некоторые из них он, очевидно, придумывал сам.

Это был рыжеголовый худощавый мужчина с небольшим красноватым шрамом на подбородке и с чугунным перстнем на безымянном пальце правой руки. Брови у него были совсем бесцветные, будто их и не было, а глаза — круглые, сердитые, как у петуха.

Все это придавало ему свирепый, грозный вид, и мне он напоминал горца из кинофильма «Таинственный мститель, или Гробница богдыхана» в пяти сериях; этот фильм мы с Колькой смотрели в городском кино, проникая в зал через запасной выход.

Кстати, кинотеатр, судя по вывеске, назывался «Лучь», и из-за этого Колька однажды сделал ошибку в диктовке и получил «неуд». Правда, и в других словах у него были ошибки, ибо фраза диктанта в написании моего друга выглядела примерно так: «Радосный залатой лучь сонца озорил далину». Но Колька во всем винил именно вывеску кино, которая сбила его с толку, и грозился запустить в нее камнем.

Возвращаясь к ветеринарному фельдшеру Булкину, скажу, что внешность его не соответствовала характеру, его уж никак нельзя было назвать злым человеком. Первым делом он рассказал мне быль о том, как один шпион на границе, прикинувшись глухим от роду, был разгадан потому, что, проверяя, идут ли его ручные часы, машинально поднес их к уху.

— А вы это сами видели? — робко спросил я у Булкина.

— Нет, это мой приятель видел, — ответил он и рассмеялся.

Но, смеясь, он, видно, пошевелил больной ногой, потому что застонал.

— Проклятое, дурацкое бревно! Что мои больные без меня будут делать? — Это он говорил о конях.

А через минуту он уже задал мне загадку: «В городе сто улиц, одна река, один мост и сорок два милиционера. Какой милиционер больше всех загорит за лето?»

Я не знал, что ответить, и тогда Булкин радостно сказал мне:

— Ну, конечно, тот, который стоит на мосту, — ведь на мостах никогда нет тени!

Вскоре пришел доктор, взглянул на Булкина и сказал, что практика у него растет — прибавился еще один пациент.

Услышав, что он и Булкина, солидного человека, обзывает этим словом, я немного утешился.

Доктор подсел к фельдшеру, осмотрел его, сказал, что в перевязочной тот вчера держался молодцом. Потом они завели разговор о конях, никогда я не думал, что о конях можно говорить такими непонятными словами. Только и слышалось: статьи, экстерьер, мокрец, медвежий постав и еще много слов, которые я забыл, потому что до сих пор в лошадях ничего не понимаю. Однако из одной фразы я понял, что Булкин служил в Конной Буденного, воевал с белополяками. Это меня очень удивило. Воевал, да еще в такой знаменитой армии, — и вдруг рассказывает всякие забавные истории, задает загадки, а о войне — ни слова. В те годы мне казалось, что если уж человек побывал на войне, он только об этом и должен говорить всю жизнь.

Уходя, доктор сказал мне:

— А тебя, бомбардир-наводчик, отец русской артиллерии, мы послезавтра выпишем.

Весь вечер этого дня я бродил по палате, и настроение у меня было спокойно-грустное. И опять хотелось выйти на широкую полевую дорогу и шагать, идти по ней куда глаза глядят: идти мимо городов и деревень, и отдыхать у тихих лесных рек, и слушать, как неторопливый широкий ветер шумит, раскачивает придорожные вербы. Ведь так хорошо на земле!

Я вышел на крыльцо, долго смотрел вдаль. Домик санчасти был расположен в стороне от других строений и палаток, с его крыльца виден был невысокий холм, поросший орешником, и красноватая глинистая тропа бежала по холму, скрываясь за гребнем. В воздухе стоял душный, сухой запах вереска и трав, сохнущих на корню. Уже несколько дней не было дождя, но теперь из-за холма плыла небом густая темная туча; издали доносились негромкие, глухие удары грома. Казалось, звук шел не по воздуху, а по земле.

Я вернулся в палату, прилег, но не спалось и не лежалось. Через койку спал фельдшер Булкин, и во сне лицо его было недоумевающее, удивленное, будто он сам себе задал загадку и не может отгадать.

Возвращение

Отвезли меня в городок на зеленой тележке с двумя большими колесами.

На прощанье ветеринарный фельдшер Булкин спросил:

— А ты знаещь, в какую сторону береста в огне свертывается: в ту, что наружу, или в ту, что к дереву была?

— Не знаю, — ответил я, ожидая, что он, по обыкновению, даст мне ответ.

— Вот приедешь домой, брось в печку бересту — и узнаешь, — сказал фельдшер и улыбнулся.

Сопровождал меня санитар. Он правил лошадью и молчал, думая о чем-то, а я сидел на сене и глядел по сторонам.

После недавней грозы воздух был прозрачный, свежий. На красноватой глинистой дороге блестели большие лужи, и в них отражались небо и белые, пухлые облака. Лошадь ступала прямо по облакам, дробила их копытами; со спиц звонко стекала вода, пласты земли налипали на ободья, росли, утолщались, потом отваливались и негромко, жирно шлепались на дорогу.

Санитар довез меня до дому и сдал тетке, сказав, что я должен лежать еще три дня.

Тетке, конечно, уже давно все было известно, она просто не хотела тратить зря время и не приходила ко мне. Встретила она меня хмуро, но бить пока не била; наверно, боялась, что придет врач и проверит, какой за мной уход. Ведь о несчастье на полигоне было известно всему городку; мы с Колькой, уцелевшие, были героями дня.

Колька навестил меня на следующий день. Он принес мне кусок пирога, а пока я жевал пирог, мой приятель рассказывал мне, что произошло за это время, — ведь он знал больше, чем я.

Потом он торжественно вытащил из кармана какую-то дощечку, из другого кармана вынул гвозди и дверную ручку вместо молотка — и стал прибивать дощечку к стене. «Просьба не плевать на пол», — было написано там.

— Тебе теперь гигиена нужна, — пояснил он. — Нарочно для тебя эту надпись стащил.

— Я ж не больной, — сказал я Кольке, — я нарочно лежу, чтоб тетка не дралась. Да и на пол тут никто не плюет, даже я сам не плюю.

— А с надписью все-таки лучше, — ответил Колька. — Зря я ее принес, что ли?

— Ты ее вешай вот сюда, за полотенце. А то тетка увидит.

Я был очень тронут Колькиным подарком, но не показывал виду, боясь уронить свое достоинство. Ведь Колька не был контужен, а я был. Колька не лежал в военной больнице, а я лежал, — где ж ему теперь тягаться со мной?

— А больше ничего не было за это время? — спросил я.

— Нет, больше ничего не было. — Потом он подумал и добавил: — Тут про тебя эта Валька спрашивала. Барсучиха.

— Валя! — Я даже подпрыгнул на кровати, но сразу же сделал равнодушное лицо.