Облава на волков

В начале мая Марчо прислал письмо из Западной Германии. Он писал, что его послали на месяц в служебную командировку и что он в первый же день познакомился с очень симпатичной девушкой. Они подружились, и девушка пригласила его в гости. Он ходит к ним почти каждый день. Отец девушки — коммунист, несколько лет просидел в фашистском концлагере и хочет непременно послать дочь в Болгарию, чтоб она училась там в университете на отделении русской филологии. Девушка предложила ему обручиться, и ему пришлось на это пойти. По тамошнему обычаю обрученье ни к чему не обязывает, не то что у нас. Там если парень и девушка дружат хоть неделю, они объявляют о помолвке, так что и его помолвка — почти пустая формальность. Если девушка приедет учиться в Болгарию, может, они и поженятся, но только при условии, что она согласится жить в Болгарии. И дальше в том же духе.

Письмо принес их сосед, ездивший в город на почту. Почтаршу, их родственницу, вероятно, смутили марки и штемпели капиталистической страны, из которой было отправлено письмо, и она на всякий случай положила его в обычный наш конверт, чтобы никто в селе не увидел письма. Распечатал его Анё и, прочитав, понял, что все в нем шито белыми нитками с целью хоть на время ввести власти в заблуждение и таким образом отсрочить и смягчить тот удар, который должен был обрушиться на их семью. В силу какого-то странного, необъяснимого предчувствия он ни на миг не усомнился в том, что его брат совершил отчаянный и непоправимый поступок, который окажется роковым для него и для всей семьи. Он не мог только понять, каким способом, какими путями Марчо эмигрировал, пошел ли он на это в приступе отчаяния, как отец, когда тот пытался покончить с собой, или он заранее все обдумал. Чтобы вполне удостовериться в его бегстве, Анё на другой же день написал в Софию его квартирной хозяйке, и та ответила, что «товарищ Марко Джелебов съехал с квартиры месяц назад, а до этого работал не в учреждении, а на какой-то стройке, чернорабочим». Теперь их с отцом роли переменились. Как отец делал вид, что с вступлением в кооператив ничего особенного в его жизни не изменилось, так Анё пытался прикрыть бегство брата, и делал это таким же образом, отпуская шуточки и придумывая забавные истории из его личной жизни.

Киро Джелебов и мысли не допускал, что его сын может почему-либо ему солгать, не слишком хорошо знал он, видно, и политическую обстановку той поры, так что он поверил в заграничную командировку Марчо и был скорее доволен, чем встревожен. («Здешние ему простого свидетельства о благонадежности не дают, а из Софии его аж в Германию послали по государственным делам!») Однако помолвка с далекой и незнакомой девушкой показалась ему наивной и легкомысленной затеей.

— Тамошние обычаи, может, и не такие, как у нас, — рассуждал он, — но все-таки помолвка есть помолвка. Раз ты обручился с девушкой, значит, должен привести ее в свой дом или остаться с ней. А как же иначе — шапку в охапку, и до свиданья?

— У Марчо есть опыт в таких делах, ему не впервой, — сказал Анё. — Он известный ходок.

— Как это так — ходок?

Киро Джелебов не знал личной жизни своих сыновей, потому что они росли и мужали вдали от него, но он всегда думал, что, несмотря на соблазны городской среды, они живут целомудренно, как их сверстники в селе. Чем ближе подходило время, когда Марчо предстояло кончить университет, тем чаще они с женой говорили о том, как он обзаведется семьей, гадали, когда и на ком он женится, и были уверены, что если он встретит подходящую девушку, то, как положено, известит их и попросит их благословения. Так по-деревенски представляли они себе женитьбу сыновей и не допускали, что они, пока учатся, могут «крутить с девками», по секрету от родителей заводить и рвать какие-то связи. Вот почему Киро почувствовал себя оскорбленным сведениями о «любовных подвигах» Марчо.

— Девиц у него было навалом. Погуляет с одной, потом бросит, другую подхватит. Да они сами ему на шею вешались!

— Смотри-ка, с какими он девками знался! Да и эта, немка, тоже небось сама его подцепила.

— Не знаю, но уверен, что он ее оставит и вернется один. Его не так легко окрутить.

— Гм!.. Хорошо бы, коли так! Съезди завтра в город на почту, может, еще письмо пришло.

— Чего ему нам оттуда писать? Через две недели командировка кончится, напишет из Софии. Но если хочешь, я съезжу.

Все их разговоры о помолвке Марчо начинались и кончались одинаково, и Анё удивлялся, как это его отец, такой проницательный человек, ни о чем не догадывается и продолжает верить письму, хотя его и огорчало все больше Марчово легкомыслие. С его точки зрения, эта помолвка была изменой семейной традиции взаимного доверия и согласия по всем вопросам. Впервые — и может быть, как раз это его и пугало — один из членов семьи сделал такой важный шаг на свой страх и риск. Это обескураживало его, вселяло тревогу за будущее. И хотя он осуждал Марчово непостоянство, надеялся он именно на него — раз он так запросто меняет подружек (уж наверное братья все знают друг про друга!), он скажет немке «видерзеен», и дело с концом.

Анё был уверен, что бегство Марчо станет известно очень скоро, самое позднее через месяц, когда соответствующие органы выждут срок «командировки», но продолжал поддерживать иллюзии родителей, пытаясь понемногу готовить их к осознанию страшной правды. Марчо прислал второе письмо, в котором сообщал, что вслед за помолвкой в ближайшее время должно последовать бракосочетание. Он писал, что девушка — красивая и добрая, он ее любит и совесть не позволяет ему оставить ее «на бобах», тем более, что вопрос о поступлении ее в Софийский университет уже решен. После женитьбы ему, естественно, надо будет «с месячишко побыть» там, о чем он своевременно уведомил свое учреждение и получил согласие. И это письмо было без обратного адреса. Анё утаил письмо и таким образом посеял в недрах семьи еще одну ложь, более зловещую и гибельную, чем любая другая, потому что она предавала святую родительскую надежду. Если бы отец не проявил такой наивности, а за ним — и мать («Как скажет Киро!»), они бы встретили свалившуюся на них беду все вместе, и ему все же было бы легче. Тут же, однако, неминуемо возникал и другой вопрос: «А что, если батя догадывается о бегстве Марчо и изображает наивность ради нас всех? Если он уже принял на себя удар, и сердце его обливается кровью, а он улыбается, чтобы избавить нас от страшного потрясения? Он уже доказал, что способен ради нас пойти на любые жертвы. Но как мне узнать, смотрит ли он уже в лицо неизбежности и как он будет реагировать, когда узнают другие?»

Эти дни были одними из самых тяжелых, если не самыми тяжелыми в жизни Анё. Сначала его, пожалуй, больше занимала «техническая» сторона бегства, он напрягал воображение, пытаясь представить себе, как и где его брат пересек границу, с какими документами отправился в путь, где и как живет теперь, одним словом, у него было ощущение, будто он начал читать приключенческий роман, мучительный и все же увлекательный. Но чем дольше думал он о последствиях этого бегства, тем более сильные и противоречивые чувства терзали его душу, тем более безнадежным виделось ему будущее. Особенно мучила его загадка собственного его предчувствия — почему он в первую же минуту понял, что брат бежал из страны, хотя у него не было никаких прямых доказательств? Какая неведомая сила внушила ему эту убежденность? Не подозревал ли он что-то подобное и раньше, когда возник конфликт между их семьей и сельскими руководителями? Или он подозревал самого себя в том, что способен бежать, если помогут обстоятельства, как они, видимо, помогли Марчо? «Нет, я бы ни за что на свете не решился оставить родителей и братьев, — думал он и был при этом искренен и честен перед самим собой. — Может, это и малодушие, но все равно я бы не решился, что бы со мной в жизни ни случилось. А как же на этот роковой шаг пошел Марчо, уравновешенный, добрый, разумный Марчо, который заранее отмеряет каждое свое слово, каждый поступок? Как мог он расстаться с нами, как мог навсегда, навсегда вычеркнуть нас из сердца, словно мы для него умерли?» Именно это и причиняло ему самые жестокие мучения — как и почему Марчо, кровный брат и сын, выбрал себе судьбу, отдельную от них, полную неизвестности, тоски и одиночества, а может быть, и нескончаемых страданий. Не было ли это умопомрачением, или он сознательно решился на вечное изгнание?

Анё непрерывно искал в памяти и не находил случаев, когда бы Марчо хотя бы словом или намеком выражал намерение бежать из Болгарии. Действительно, в последние годы семья жила тревожно и трудно, приходилось ради того, чтобы учиться, туго затягивать пояса, но даже в самые тяжелые дни, даже когда их лишили права продолжать занятия в университете, Марчо не так уж бурно возмущался Стояном Кралевым или партийными порядками вообще. Конечно, он был недоволен, но надежды на будущее не терял. «Надо было раньше убедить батю вступить в кооператив, — говорил он. — Как ни трудно ему это сделать, другого выхода нет. Мы бы как-нибудь перебились на студенческих харчах. Но ничего, подождем, на будущий год батя уже будет кооператором». Вспоминая о совместной жизни с братом, Анё видел там лишь тепло, взаимное доверие и любовь — как между братьями, так и между всеми членами семьи. Еще Анё вспоминал, как своей попыткой самоубийства, предпринятой ради них (в этом они были уверены), отец потряс их до глубины души и спаял кровным единством, какого они не знали до тех пор; его трагическая жертвенность словно вдохнула в них силы и решимость преодолевать плечом к плечу все препятствия на своем пути. Но Марчо нарушил и осквернил это заветное единство. Зажмурившись, он очертя голову бросился в бездну неведомого. Почему? Из слабости, эгоизма или авантюризма?

Анё с болью сознавал, что в его сердце все упорнее прокрадывается неприязнь к брату. «Это ужасно, что я его сужу, — думал он, сам от этого терзаясь. — Чтобы решиться на такую крайность, он должен был иметь веские причины, которых я не знаю. Я не должен его судить, не должен, это подло, это все равно что братоубийство!» И все же он продолжал его судить. Сострадание к Марчо уступало место сомнениям и упрекам, а под конец Анё перешел к обвинениям. «Что бы ни толкнуло его к бегству, — думал он, — по сути дела это эгоизм, жестокость и предательство. Он знаком с политической обстановкой у нас в стране и прекрасно знает, какие последствия для семьи будет иметь его бегство в капиталистическую страну. Надо было по-братски разделить с нами нашу общую участь, да она была бы и не такой уж суровой. Вот, батя вступил в кооператив, и через несколько месяцев мы снова стали бы студентами. Всего через несколько месяцев! Теперь уже ни мне, ни Димчо никогда не получить образования, и кто знает, как распорядится нами судьба. Разве это не эгоизм — спасаться бегством, попирая будущее четырех человек, твоих кровных братьев и родителей? Да и спасешься ли ты? Не найдешь ли на чужбине нелепую смерть и не причинишь ли семье еще более горькие страдания?»

Через каждые два дня, ближе к вечеру, в селе раздавался рожок почтальона. В это время Анё бывал в поле и вместе с пятью десятками женщин и девушек окучивал кооперативную кукурузу. Дребезжащий призыв рожка долетал из села, словно крик одинокой, истомленной зноем птицы, девушки выпрямлялись, не выпуская тяпок из рук, и говорили в один голос: «Почтарь приехал». Они поднимали сорочью трескотню, спрашивали, кто от кого ждет письма, поддразнивали друг друга, громко и простодушно смеялись. Анё знал, что долгожданного письма нет, и все-таки каждый раз вслушивался в сигнал рожка. Сердце ею сжималось от тоски и одиночества, он ненавидел этих жалких усталых бабенок за их наивные разговоры и шутки, жизнь казалась ему более скучной, тупой и бессмысленной, чем когда-либо, он испытывал жгучее желание бежать куда глаза глядят и никогда сюда не возвращаться. Работал он усерднее других, работал с отчаянной яростью, но вечером допоздна не мог заснуть, думал о брате, думал и о девушке, от которой давно не получал писем. Ее звали Слава, они учились на одном курсе, сидели рядом на лекциях, жили на одной улице, через несколько домов. Подружились они в первые же дни, потому что вместе ходили в институт и возвращались домой. Однокурсники с самого начала смотрели на них как на влюбленную парочку. Анё смущали их недвусмысленные намеки, а она держалась так, словно ничего не слышала или не хотела слышать. Она садилась рядом с Анё на лекциях, постоянно оказывалась рядом и в других случаях, словно он был ее родственником или другом детства. Вероятно, именно соседство и отношение к ним однокурсников их и сблизило. Если Слава почему-либо не приходила на лекцию, о ней спрашивали Анё, если не было Анё — справлялись у Славы. И квартирная хозяйка Анё находила повод сказать ему, что они со Славой созданы друг для друга и что Славиным родителям он «пришелся по нраву». Отец Славы, плотник, работал на верфи, мать была домашней хозяйкой. У них был опрятный кирпичный дом в полтора этажа, перед домом — навес из вьющегося винограда, под навесом — зацементированная площадка, на которой обычно стояли стол и стулья. Однажды Слава и Анё разговаривали у калитки, когда показался отец. Заметив его, Анё попрощался с девушкой и пошел было прочь, но отец по-свойски крикнул ему вслед: