Обличитель

Едва я успел дочитать этот текст вслух, как оба детектива отделились от нашей группы и молча стали один у входа в первый, а другой у входа во второй туннель. Таким образом, оба выхода из зала теперь были под охраной, и никто из нас не мог сбежать. Ибо сейчас ни у кого не оставалось сомнений, что восковка выпала из кармана одного из присутствующих в этом зале с гладкими и блестящими стенами. Обличитель был здесь, среди нас. Никто не произносил ни слова. Хотя мы сотни раз повторяли, что провокатор, несомненно, человек, занимающий высокий пост в нашей фирме и имеющий доступ к важнейшим делам предприятия, однако в глубине души никто по-настоящему не верил, что это один из нас. Но теперь нам пришлось столкнуться с очевидностью и признать неприглядную правду: кто-то из присутствующих рассчитывал вызвать сначала смятение, потом страх, ужас и всяческие бедствия в нашей фирме «Россериз и Митчелл-Франс». Кто? И для чего? Все те, кто собрались той ночью в подземелье, получали крупные оклады и наслаждались жизнью. Дома у них были комфортабельные, жены и дети выхоленные и находились под наблюдением лучших врачей, из тех, что выпускали медицинские факультеты в странах Запада и в Японии. Зимой и летом, чаще, чем большинству наших служащих, им были доступны прелести горного спорта, катание на моторных или парусных лодках, а их дети вволю ели мороженое и всякие сладости. Кроме того, никто из них, насколько я знал, не принадлежал к «прогрессистам», кроме, может быть, Ле Рантека, который состоял в партии революционных социалистов. Однако в ходе этого рассказа я уже имел случай говорить о богатых технократах, слывущих левыми, но на деле ставших радостью и гордостью маршалов и банкиров, а те были счастливы держать при себе и на свой счет (лишь бы не у смертного одра) этих левых представителей функционального управления. Поэтому мне казалось неправдоподобным, чтобы у сотрудника штаба Ле Рантека, причастного к партии революционных социалистов, хватило смелости и коварства так обманывать своих коллег и подготовить такой крупный политический ход против главного штаба транснациональной компании и руководства ее французского филиала. Кроме того, если начальники мощных компаний того времени и теоретики управления, преподававшие в университетах, овладели некоторыми методами управления, то они потерпели чудовищный провал в области психологии командования и внутренней политики. Жалкое зрелище, которое представляли собой эти господа в маскарадных костюмах — грязные, дрожащие, собравшиеся в некоем подобии склепа, полные подозрительности и злобы, неспособные действовать, — свидетельствовало о крахе человеческих отношений, якобы установившихся между ними. Не следует забывать, что это были типичные представители менеджеров и высших руководящих сотрудников того времени. На этом этапе нашего рассказа, в тот момент, когда он превращается в подлинную трагедию, было бы уместно спросить себя, почему эти люди зашли в тупик, почему дошли до такого жалкого физического и умственного состояния и оказались в таком смехотворном положении. По правде говоря, разве события, случившиеся в нашей фирме, были объективно так уж серьезны? Что произошло? Сначала одна листовка, а потом еще две были распространены среди персонала при невыясненных обстоятельствах. Что говорилось в этих листовках? На самом деле ничего существенного. Они могли вызвать лишь самое обычное расследование. Какая-нибудь недельная забастовка наносила предприятию гораздо более чувствительный удар. Затем какой-то сотрудник, подражая голосу генерального директора, вызывал беспорядки, в частности во время похорон одного из наших руководителей. Конечно, катафалк, таинственно появившийся глубокой ночью в большом зале предприятия, может поразить воображение. Но одно дело поразить воображение, а другое — повредить рассудок, — это большая разница. Итак, из анализа фактов видно, что в них не было ничего особо драматичного. Тогда почему же они вызвали такую панику и нервозность, что люди рассудительные и, каковы бы ни были их недостатки, ответственные за свои поступки спустились на 30 метров под землю и попали в невообразимый тупик? Разумеется, в перечне бедствий не следует упускать и появление трещины в одной из опорных стен здания. Но, помимо совпадения во времени, ничто не доказывало, что эта трещина как-то связана с обличениями и с нелепыми похоронами Арангрюда. Зато эти события доказывали, что нервы директоров и руководящих сотрудников крупных предприятий были в ту пору менее устойчивы, чем их cash-flow. Вот в чем заключалось объяснение. И по-видимому, именно это увидел и понял человек, которому однажды пришло в голову испытать их нервы, их стойкость, их хваленую энергию. Несомненно, после этих событий, как бы мало они ни были известны широкой публике, руководство всех компаний подобного типа должно претерпеть значительные изменения, и теперь будет недостаточно нанять одного жалкого психосоциолога, как говорили в то время, чтобы избавиться от целого ряда проблем. Стараясь унять дрожь, пробегавшую у меня по спине, я обдумывал нечто вроде эпитафии, способной поведать будущим поколениям историю, которую я переживал: «Здесь возвышалось здание из стекла и стали компании „Россериз и Митчелл-Франс“. В его стенах дальновидные и компетентные люди успешно организовали функциональное управление. Здесь умело применяли теорию staff and line и методы интегрированного управления. Здесь родился один из лучших в мире cash-flow. Итак, здесь жили в полном довольстве настойчивые, могущественные, всем довольные, а главное, гуманные руководители. Однажды они исчезли в глубинах земли, и никто их больше никогда не видел. Мир их рассудку».

Пусть читатель не волнуется: этой ночью нам удалось выбраться на поверхность.

Но прежде нам следует вернуться к этим несчастным сотрудникам, туда, где мы их оставили, то есть в подземную пещеру, где все они, кроме Аберо, застыли на месте, потрясенные очевидностью: один из них потерял восковку четвертого обличения, которое он собирался напечатать, а затем распространить. Текст этот был, по-видимому, последним. В нем затрагивались конкретные вопросы, но развивалась лишь одна тема: деньги, нажива. А по существу, грабеж и безбожие. Обличитель уже не изощрялся в остроумии. Он напоминал затравленного человека, который спешит высказать напоследок все свои обвинения. Короткое расследование было проведено тут же на месте. Когда я закончил чтение, никто не решался заговорить. Мастерфайсу пришлось взять это на себя.

И я убедился, что Макгэнтер прав: вице-президент не принадлежал к числу людей, умеющих выходить из трудных положений. Он боялся посмотреть в лицо печальной действительности: да, в нашем штабе работал предатель. Он сказал без всякого выражения.

— Мы не можем этого так оставить. Если кто-то из вас принес этот листок в кармане, то лучше всего ему признаться, чтобы снять ужасное подозрение, гнетущее всех нас. Сможем ли мы сегодня утром сидеть в своих креслах и принимать разумные решения, как увеличить; наше самофинансирование, если мы не освободимся от этой тяжести? Пусть тот, кто написал, свернул, перевязал, распространил и подражал, поднимет свой фонарь и потом опустит до подбородка, чтобы мы могли увидеть его лицо. Если он признается сам, ему будет многое прощено. В частности, мы с Берни постараемся убедить нашего дорогого, нашего великого президента Макгэнтера не оглашать имя виновного, чтобы оно осталось тайной нашего штаба и его никогда не узнали административные сотрудники и рядовые служащие. Я уверен, что Ральф согласится с нами. Разве мы не лучшие и не самые давние его компаньоны, правда, Берни?

— Да, — подтвердил Берни, — мы лучшие и самые давние компаньоны нашего дорогого Ральфа.

Слушая Мастерфайса, я вспомнил речь, которую мне хотелось произнести в день информационного собрания в подземном конференц-зале. Тогда моя речь была задумана в том же стиле: пусть тот, кто написал, свернул, перевязал, распространил и подражал, встанет, да, пусть он встанет, и мы воздадим ему должное, мы его вознаградим! Удивительно, что Мастерфайс заговорил сейчас в подобной же манере, и в моих глазах это было еще одним доказательством того, что с начала этой невероятной истории наш язык действительно необъяснимо исказился. В сущности, чем здоровее был у нас cash-flow, тем больше портился язык. Вот что показалось мне глубоко символичным, если искать общий смысл, который следовало придавать совокупности всех событий, и, конечно, ту мораль, которую позднее следовало извлечь из этой истории. Ни один фонарь не поднялся в ответ на призыв международного вице-президента, и ни одно лицо не было освещено. Тогда Ронсон в порыве раздражения заявил:

— Вице-президент прав в одном отношении. Прежде чем мы поднимемся наверх, мы должны воспользоваться тем, что нашли вещественное доказательство, и обыскать карманы каждого. Поднимите ваши фонари и держите их двумя руками!

Мы повиновались. Сцена получилась фантастическая. Восемнадцать фонарей одновременно поднялись вверх, так как Ронсон тоже поднял свой.

— А теперь, Востер, — продолжал он, — приступайте к обыску и забирайте каждую бумажку и каждый предмет, который покажется вам подозрительным; можете взять себе в помощь вашего французского коллегу; начните с вице-президента, затем обыщите меня, Анри, Рустэва, а дальше — кого хотите.

Итак, иерархия была соблюдена. Оба детектива тщательно обследовали наши карманы, мешки, прощупали нашу одежду и ничего не нашли. Поневоле приходилось возвращаться, хотя атмосфера ни на йоту не разрядилась и подозрительность не ослабла. Аберо и Ле Рантек, не жалея сил, тащили Мастерфайса вверх по крутому, скользкому спуску. Все прошли, не произнеся ни слова, мимо портретов и цифр, начертанных на стене. Около пяти часов утра, грязные, мокрые, растерянные, мы собрались перед залом с аудиовизуальной аппаратурой. Каждый мечтал только об одном: поскорее вернуться домой, принять ванну, поспать хоть несколько часов. Но Ронсон рассудил иначе. В тишине резко прозвучал его голос:

— Извините, что задерживаю вас, но я считаю необходимым немедленно собраться всем и по горячим следам обсудить события этой ночи. Пройдемте в зал с аудиовизуальной аппаратурой. Там очень тепло, а это уже большое преимущество.

— Хорошая мысль, именно это я и хотел предложить, — отозвался Мастерфайс, роль которого становилась все более незначительной.

Мы вошли в зал. Мастерфайс занял место председателя, справа от него сел Сен-Раме, слева — Ронсон. Собрание еще не началось, как вдруг кто-то постучал в дверь. Все вздрогнули, не исключая и Ронсона, что свидетельствовало о том, насколько взвинчены наши нервы. Вот уже несколько часов мы были оторваны от реальной жизни и очень измучены.

— Войдите, — сказал Ронсон.

Дверь отворилась, за ней стоял ночной сторож.

— Простите, — растерянно пробормотал он, увидев нас всех и к тому же в странном облачении, — я услышал здесь шум и пришел посмотреть… Но как вы сюда попали? — вдруг быстро спросил он.

— Не задавайте пока никаких вопросов, дорогой мой, — любезно ответил Ронсон, — вы хорошо сделали, что пришли, это доказывает, что вы добросовестно выполняете вашу работу; вам это зачтется… Но смотрите, — добавил он строго, — никому не говорите ни слова о том, что вы сегодня видели, о каждом, кто будет вас расспрашивать, немедленно сообщайте мне или одному из директоров предприятия. Можете идти к себе. Спасибо, и до свидания.

— А вы… вы не хотите выпить немного кофе? — нерешительно предложил добрый малый. Как видно, он еще не пришел в себя.

— Хм… кофе… — Ронсон ответил не сразу. Чашечка кофе была бы всем очень полезна. Но Ронсон решил воспользоваться нашей усталостью и дождаться, когда один из нас допустит какой-нибудь промах. Во всяком случае, я так истолковал его ответ: — Спасибо, друг мой, кофе мы будем пить позже.

Никто не возразил, и сторож ушел, в последний раз окинув испуганным взглядом всю компанию — казалось, сам дьявол собрал своих подручных в зале с аудиовизуальной аппаратурой фирмы «Россериз и Митчелл-Франс». И фантастическое собрание началось. В жарком помещении от нашей мокрой и грязной одежды вскоре повалил пар, медленно поднимавшийся к потолку. Я старался слушать внимательно, понимая, что переживаю такие минуты, какие могут выпасть на долю немногих администраторов и еще меньшего числа директоров по проблемам человеческих взаимоотношений. Только три человека сохраняли спокойствие и ясность ума: Ронсон, Сен-Раме и Тьери Аберо. Лица их были оживлены, и взгляды часто скрещивались, словно клинки рапир. Ронсон настойчиво и пристально всматривался в мое лицо. Я объяснял его интерес ко мне тем, что он единственный в этом зале знал о моей вчерашней встрече с международным президентом, верховным главой фирмы. Сказал ли ему Макгэнтер, что считает меня обличителем, а я довольно вяло отрицал свою вину и что со мной надо быть осторожным? Нет, вряд ли. В таком случае ледяной тон и злобность представителя Де-Мойна было трудно объяснить. Берни Ронсон заявил:

— С согласия вице-президента Мастерфайса и Анри я должен сообщить вам следующее: во-первых, меня против моей воли втянули в эту дурацкую авантюру. За тридцать лет моей работы в компании «Россериз и Митчелл-Интернэшнл» мне пришлось жить чуть ли не во всех странах мира, выполнять всевозможные задания, действовать в сложных и неожиданных, а порой и опасных обстоятельствах, но ни разу не приходилось мне вести такого собрания, как это, — господа, посмотрите на себя, посмотрите друг на друга. Неужели это французские ответственные сотрудники, руководители самой мощной компании в мире? Кто узнает в этих жалких, покрытых грязью призраках, окутанных зловонными парами, высокопоставленных деятелей, выращенных нашим обществом и воспитанных нашими университетами, на которых наша компания истратила сотни тысяч долларов, чтобы обучить их нашим законам, нашим правилам, способам получения хорошего cash-flow, технике ускоренной амортизации, перемещению капиталов, современным международным правилам учета и налогообложения? В чем причина того, что мне приходится назвать упадком и поразительной деградацией? Землетрясение? Бомбардировка? Война? Революция? Ничуть не бывало! Для этого нет причин. Я вижу лишь один рефлекс или серию рефлексов, которые подавляет неспособность к действию, — вижу чудовищную ошибку суждения, вызвавшую панику. В конце концов, ну что нам за дело, если какой-то идиот — простак или фантазер — напечатал и распространил листовки, где издевается над руководителями нашей компании и водит за нос администраторов и рядовых служащих, подражая голосу генерального директора? Рано или поздно мы его поймали бы. Зачем надо было принимать все это всерьез и поднимать такую шумиху вокруг самого заурядного дела? Какие злые гении так пагубно повлияли на элиту нашего французского филиала? А может, вы упустили из виду, что сейчас, когда я говорю с вами, арабские шейхи собираются безрассудно повысить цены на нефть, что они готовы перейти установленные договорами пределы и что их примеру скоро последуют страны — производители других видов сырья? Может, вы не знаете, что курс доллара поднимается и что в скором времени он вновь обретет свою силу благодаря умению нашего Государственного департамента маневрировать? Знаете ли вы хотя бы, какую выдающуюся роль такая компания, как наша, сыграла в этой операции? Неужели вы, заскорузлые технократы, остались равнодушными к сенсационному восстановлению экономики Северной Америки, перед которой открывается новая эра господства и охраны народов всей земли от врагов свободы человека, то есть от них же самих? Неужели вы не сознаете, что вследствие этих событий слава гигантских американских и транснациональных компаний засияет с новой силой и те, кто по недомыслию и дерзости посмеют восставать против этих компаний или нападать на них, должны будут принести публичное извинение? Да, господа, судя по вашему поведению, вы недостойны считаться элитой какого бы то ни было предприятия, вы нечто совсем иное; вам платят высокие оклады не только за то, что вы делаете, но и за то, чтобы вы честно и преданно служили делу фирмы «Россериз и Митчелл», всем надеждам «Россериз и Митчелл», словом — высокой, благородной, альтруистической вселенской политике «Россериз и Митчелл-Интернэшнл»! Поэтому поводу я хочу сказать вам следующее: вы, конечно, заметили внизу, в узком, мокром туннеле начертанные провокатором портреты основателей нашей фирмы Билла Дольфуса Россериза и Ричарда Кеннета Митчелла и, наверно, задавали себе вопрос, почему вместо даты их смерти там стоят вопросительные знаки. Так вот, этот обличитель, как вы его называете, был прав: они не умерли, они живут и будут жить вечно! — И, выкрикнув эти слова, Ронсон с размаху ударил кулаком по столу. — Да, они будут жить и после вас, и дело их будет продолжаться! Этот обличитель подал мне идею, и я сегодня же вечером выскажу ее президенту Макгэнтеру по случаю его приезда во Францию: повесить в залах наших филиалов во всем мире портреты наших основателей, и под ними — даты рождения, а на месте даты смерти поставить вопросительные знаки! Теперь же, господа, последнее указание: это не столь уж серьезное дело перестает быть незначительным, если оно угрожает достоинству и сплоченности руководителей французской фирмы. Теперь наша главнейшая задача не только разоблачить предателя — необходимо также подвергнуть его суровому наказанию. После того как он будет схвачен, он предстанет перед дисциплинарным советом, перед верховным судом предприятия, состоящим из всех присутствующих, к ним мы присоединим еще и финансового директора. Следует напомнить, что виновный находится здесь, среди нас, он слушает меня, он хочет вывернуться, но верьте мне, господа, он уже дрожит от страха! Ибо суд предприятия будет грозным, безжалостным и карающим! А если мои слова коробят кого-нибудь из вас, пусть он об этом скажет — и немедленно! — заорал Ронсон, внезапно выйдя из себя и бешено молотя кулаком по столу перед ошарашенными и на этот раз вполне проснувшимися слушателями. Никогда мы не видели, чтобы этот обычно сдержанный, проницательный, великолепно владеющий собой человек до такой степени потерял самообладание. Даже Мастерфайс, Сен-Раме и Рустэв не верили своим ушам и глядели на него, ошеломленные. Я бросил быстрый взгляд на моих коллег и понял, что они разделяют ужасные опасения, от которых у меня стыла кровь. Ронсон нас пугал. Мы уже не были на предприятии, достигшем вершины западной и мировой экономики, несмотря на все его недостатки — эгоизм и вероломство его политики, цинизм теории и правил, мы были совсем в другом месте. Да, совсем в другом месте. Человек, который стоял перед нами, с налитыми кровью глазами, брызгая слюной от бешенства, и неистово стучал кулаком, как бы отрубая каждую фразу, вызвал у меня зловещие воспоминания. Итак, он хотел судить виновного. Судить! Когда я думаю об этой сцене, у меня и сейчас еще сжимается сердце. К тому же все подчеркивало ее чудовищность: наши костюмы, наши бледные, искаженные, небритые лица. И пар, медленно подымавшийся от нашей одежды… Мы едва не подыхали от жары: войдя в зал в промокшей одежде, мы не сняли наших пресловутых черных плащей, а теперь уже не посмели их снять, боясь привлечь к себе внимание, вызвать подозрение или гнев посланника международного научного центра в Де-Мойне.

— Да! — кричал он. — Я первый раз говорю вам о суде предприятия, вам, конечно, внушали вздорную мысль, будто существуют только два законных верховных суда: суд божий и суд человеческий — иначе говоря, государственный суд с его гражданским и военным трибуналами! Однако скоро, — хихикнул Ронсон, — вы дождетесь третьего, суда всемирного предприятия! И запомните: в тот день, когда земля превратится в единое гигантское предприятие, миром будет править лишь один-единственный суд — наш Суд! Суд наших сестер — транснациональных компаний, объединившихся с нами! Суд «Россериз и Митчелл»! К чему был бы приговорен наш подсудимый обыкновенным судом? Ни к чему. А что ему грозило? Его могли уволить, но при этом нам еще пришлось бы заплатить ему выходное пособие! И вы называете это правосудием? Нет, вы сами вынесете ему приговор, а мы будем председательствовать в вашем трибунале. Я не стану предлагать виновному назвать себя. Напротив, я очень советую ему спрятаться получше, не дать поймать себя, ибо заранее жалею его! Мы будем судить его на месте преступления, под землей, в том подобии склепа, где бог повелел ему потерять восковку с его грязным обличением.