Обнаженная Маха
Шрифт:
— Больше нет на свете друзей, — горько пожаловалась графиня. — Этот первый министр — тупой дурак, забывший о давней дружбе, как только увидел себя во главе правительства. А как он когда-то вздыхал возле меня, как тенор в сарсуэле {50} , как ухаживал за мной (поверьте, я не выдумываю) и хотел покончить с собой, видя, что я его не выношу, считаю обыкновенным хлыстом и идиотом!.. Сегодня та же история: то и дело пожимает мне руку и закатывает глаза, «ах, дорогая Конча», «ах, волшебная Конча» и другие льстивые слова — так же он щебечет и в парламенте, этот старый кенар. Короче говоря, с Руном ничего не получится: ему, дескать, очень жаль, но правительство не дает согласия.
И графиня, словно впервые заметив, где
— И после этого они еще смеют ставить человеку в вину мятежные мысли. Я анархистка — вы меня слышите, Мариано? Чем дальше, тем больше чувствую себя революционеркой. Не смейтесь, я не шучу. Бедный Пако, это агнец божий, дрожит от страха, когда я выражаю перед ним свои взгляды. «Женщина, подумай, кто мы с тобой такие. Нам нужно быть в согласии с правительством». Но я бунтую, потому что слишком хорошо знаю эту компанию: ватагу циников. Почему бы не дать моему Пако Золотого Руна, если бедняге так хочется его иметь? Поверите, маэстро, меня злит эта страна, такая трусливая и покорная. Надо, чтобы здесь наступил девяносто третий год, как во Франции {51} . Если бы я была свободна, а не обременена всякими глупостями: высоким происхождением, положением в свете, — то сегодня непременно совершила бы что-то отчаянное. Бомбу бросила... Нет, бомбу не бросала бы; лучше бы взяла револьвер и...
— Бах-бах-бах! — крикнул художник, весело засмеявшись.
Конча отступила от него на шаг.
— Не шутите, маэстро, — сказала она сердито. — Вы хотите, чтобы я ушла?.. Или дала вам пощечину?.. Мои слова куда более серьезны, чем кажется. Сегодня мне не до шуток!
Но характер у графини был переменчив, и после этих сердитых слов она вдруг улыбнулась, словно вспомнила что-то очень приятное.
— Однако неудачи сегодня не во всем преследовали меня, — сказала она после долгого молчания. — Я ушла оттуда не с пустыми руками. Первый министр не хочет иметь в моем лице врага и, поскольку с Руном ничего не получится, предложил компенсацию. Одно депутатское место на первых же частичных выборах.
Реновалес широко раскрыл глаза от удивления.
— Зачем оно вам, это депутатское место? Кого вы собираетесь на него посадить?
— Кого! — передразнила Конча с наигранным удивлением. — Кого!.. Кого я могу посадить на него, глупый вы человек?.. Не вас же, ничего в этом не понимающего, а умеющего только махать кистью... Это место для доктора Монтеверди, и он там совершит великие дела.
В тишине над площадью раздался громкий хохот художника.
— Дарвин — депутат большинства! Дарвин будет говорить «да» или «нет»!..
И еще долго смеялся, напустив на себя выражение комического ужаса.
— Смейтесь, смейтесь, злой человек, открывайте шире рот, трясите своей апостольской бородой... Какой же вы шутник! Ну что в этом такого удивительного?.. Но довольно, больше не смейтесь. Или вы хотите, чтобы я сейчас ушла? А я уйду, если не замолчите!..
Некоторое время оба молчали. Графиня сразу же забыла о своих хлопотах, в ее птичьем мозгу никакие впечатления не задерживалось надолго. Она осмотрелась вокруг себя презрительным взглядом, желая досадить художнику. Так вот чем он так восхищался? Только и всего?
Прогуливаясь, они неспешно направились к старым садам, раскинувшимся на террасах косогора, за дворцом. Спускались по пологой тропинке, которая вилась меж черными скалами, минуя покрытые мхом обрывы.
Стояла глубокая-глубокая тишина. Только слышался плеск воды из растаявшего снега, стекающей по стволам деревьев и образующей внизу ручейки, что петляли по косогору, оставаясь почти невидимыми под травой. В некоторых затененных местах сохранились сугробы, похожие на клубки белой шерсти, которых еще не коснулась оттепель. Пронзительно щебетали птицы, будто где-то царапали алмазным резцом по стеклу. Сбоку от лестницы виднелись постаменты из крошащегося почерневшего камня, напоминающие о статуях и цветочных вазах, которые когда-то на них стояли. Небольшие
сады, ограниченные геометрически правильными линиями, расстилали над каждой террасой темные греческие орнаменты своих ветвей. На открытых местах журчала вода, стекающая в пруды, огороженные ржавыми балюстрадами, или падающая в тройные чаши высоких фонтанов, что оживляли пустоту своим непрерывным плеском. Журчащая, ледяная вода была и в воздухе, и на земле, она еще больше охлаждала этот и без того холодный пейзаж, над которым висело неяркое солнце, похожее на красный мазок, не содержащий в себе ни крошки тепла.Они шли под зелеными арками меж огромных и словно неживых деревьев, опутанных до самых верхушек покрученными побегами плюща, шли, касаясь столетних стволов с позеленевшей и пожелтевшей от влаги корой. С одной стороны тропы круто поднимался вверх склон холма, с вершины которого доносился звон невидимого бубенчика и где время от времени на синем фоне неба появлялся силуэт коровы. С другой стороны тянулся старый парапет из колонок, окрашенных в белый цвет, а за парапетом, далеко внизу, виднелись темные цветники, где в унылом одиночестве, посреди пустоши и заброшенности, день и ночь плакали струйками слез старые фонтаны. На косогорах, между деревьями, тянулись ежевичные чащи. Стройные кипарисы, прямые, элегантные сосны с гонкими стволами образовывали колоннаду, своеобразные решетки, сквозь которые сочились солнечные лучи, укрывающие землю чередующимися золотыми полосами и длинными тенями — торжественное сияние апофеоза.
Художник восторженно восхвалял окружающий пейзаж. Это единственный уголок в Мадриде, достойный внимания художника. Здесь когда-то работал великий дон Франсиско. Так и кажется, что за поворотом тропы можно увидеть его: Гойя сидит перед мольбертом и хмурит чело, недовольно поглядывая на красивую герцогиню, свою натурщицу.
Современные костюмы, по мнению Реновалеса, к этому фону не годились. Он считал, что к этому пейзажу требуется строгий наряд; блестящий камзол, напудренный парик, шелковые чулки, и чтобы рядом шла женщина в узком платье с высокой, под самую грудь, талией.
Слушая художника, графиня улыбалась. Рассматривалась вокруг с большим интересом: нет, прогулка не столь уж и плоха. Ей кажется, она видит все это впервые. Очень хорошо! Но, к сожалению, она не создана жить на природе.
Для нее лучший вид — это кресла какого-нибудь салона, а что касается деревьев, то ей больше нравятся декорации леса в Королевском театре, появляющиеся под аккомпанемент музыки.
— За городом мне становится скучно и грустно, маэстро. Природа сама по себе неинтересна и примитивна.
Они вышли на полянку, где был пруд с низкими пилястрами, оставшимися от прежней балюстрады. Вода, что и так была вровень с берегами, от растаявшего снега еще выше поднялась и теперь переливалась через каменные закрайки, растекалась вокруг тоненькой пленкой и журчала, сбегая вниз по косогору. Графиня остановилась, боясь замочить ноги. Стараясь ступать там, где суше, художник вышел вперед и взял графиню за руку, чтобы провести ее. Она послушно пошла за ним, смеясь и подбирая шлейф платья.
Когда вышли на сухую тропинку, Реновалес не выпустил этой хрупкой ладони, чувствуя сквозь перчатку ее нежное тепло. Конча не отнимала руки, будто не замечала, что художник ее держит, но на ее устах мелькнула чуть заметная улыбка, а в глазах — выражение лукавства. Маэстро казался смущенным. Он колебался, словно не знал, с чего начать.
— Никакой надежды? — спросил он тихим голосом. — Вы по-прежнему нисколько меня не любите?
Графиня засмеялась — громко и весело.
— Ну вот, начинается. Так я и знала. Недаром сомневалась, приходить ли. В карете несколько раз повторяла себе: «Ты делаешь глупость, девушка, что едешь в Монклоа. Ты погибнешь там от скуки. Тебя ждет тысяча первое признание».
Затем сменила тон и притворно строго стала отчитывать его:
— Маэстро, неужели с вами нельзя разговаривать о чем-то другом? Почему мы, женщины, такие несчастные, почему каждый мужчина, с которым хочешь просто поговорить, считает своим долгом признаться тебе в любви?