Обнаженная натура

— Э, да ты вон какой на самом деле! — удивился Пашка. — Все-то ты понимаешь. А ну, проводи-ка меня до дому…

Кот послушно двинулся к крыльцу, сел там, поджидая Пашку.

— Та-ак, — сказал Родионов, подходя. — А ну-ка, брат, встань.

Кот встал.

— Сидеть! — приказал Пашка строго, но кот не послушался команды.

— Ага, — догадался Пашка. — Ты, конечно же, не собака. Ты уважение любишь… Садись, котушка. Садись…

Кот сел подле двери и требовательно мекнул.

Родионов отворил дверь, впуская в дом кота, и вошел следом. В коридоре было пусто.

Бросив в угол зимние вещи, Родионов посидел полчаса за столом, привыкая к своей комнате. Попробовал полистать свои давние, полузабытые рукописи, но перечитав две или три страницы, равнодушно отодвинул бумаги в сторону. На сердце было пусто и горько. Все слова, когда-то написанные им с таким жаром и восторгом вдохновения, ничуть его не согревали. Ни одного чувства не шевельнулось, не отозвалось в его груди. Вся эта придуманная им бурная жизнь, маленькие живые герои, проливавшие слезы, спорившие, искавшие любви и понимания — все это теперь превратилось в ненужный, пыльный гербарий, в жалкую труху, что рассыпается от первого же прикосновения, от одного только взгляда.

Но и эта потеря не тронула его сердца, не прибавила ни горечи, ни грусти. Словно за один только год он изжил все отмеренные ему при рождении чувства, разом растратил то, что нужно было экономить, оставлять на черный день, на потом. Жить ему было нечем.

Но несмотря на отстутствие всякого смысла и цели, жизнь все-таки продолжалась, шла сама собою, пусть и без его участия. Это была его жизнь, но она его как-то совсем не интересовала, не вызывала любопытного желания загадать — а что будет завтра, через месяц, через год? И думать об этом, тем более, строить какие-то дальние планы не хотелось…

Заметив на столе чайник, Пашка подтянул его к себе, заглянул вовнутрь. Белый сухой мох плесени покрывал спекшуюся заварку, оставшуюся с тех доисторических времен, когда Родионов еще жил и действовал. Нужно было немедленно уничтожить эту улику, западню памяти, намек о прошлом… И вообще все надо переставить в комнате по-новому. Он подошел к дивану, где разбросана была постель, тронул ладонью простынь и — опять опасная тяжесть качнулась в сердце, стало подниматься из глубины утопленное там воспоминание и Пашка поспешил отдернуть руку и отойти. Что-то нужно было делать. Он взял чайник и отправился на кухню.

Глава 2 Незванный гость

Внезапно погас свет. В конце коридора за поворотом загремели обрушившиеся тазы. Дети затопотали вверх по лестнице. Послышались в темноте встревоженные голоса жильцов. Пашка стоял, прислонившись к стене и пережидал возникшую смуту.

— Это все скорняковы разбойники! Да татарчата еще! — ругалась баба Вера, воздевая к счетчику зажженную свечу.

В колеблющемся слабом свете Пашка разглядел стоящего на табурете Юру Батракова. Гигантская шевелящаяся тень топырила руки по потолку. Внизу, столпившись тесной кучкой, ожидали жильцы.

— Коза! — уверенно определил Юра. — Сейчас жучка вставим. Минутное дело.

— Это все скорняковы разбойники, — повторила баба Вера, уже спокойнее. — До всего им, вишь, дознаться надо…

— Это они, баба Вера, в черного человека играют, — объяснил Юра. — Тренируют смелость в темноте…

Скрипнула входная дверь, некая смутная тень прошелестела и скрылась на кухне, но никто этого не заметил, кроме внимательного Пашки. Зажегся свет, но Родионов не сразу вышел из своего укрытия, подождал, пока жильцы разойдутся. Видеть никого не хотелось, не было сил разговаривать, отвечать на обязательные расспросы, откликаться на сочувствия.

И аквариум надо убрать, подумал он, проходя мимо.

В дверях кухни его ожидала новость.

Навстречу ему выскочил, успевший переодеться, незнакомый толстячок. Он тоже держал в руке заварной чайник, ноги его бойко двигались под короткими полосатыми брючками, высоко поддернутыми подтяжками. Пашка как-то сразу, одним махом разглядел его до мельчайших подробностей — красную майку, туго обтягивающую сытое мохнатое брюшко, уютные тапочки в меховой оторочке, почему-то громко цокающие на мягком линолеуме кухни. Похоже было на то, что толстячок собирался выбежать на сцену и в последний раз тренировал чечетку. Они чокнулись чайниками, затанцевали в дверном проеме, пытаясь вежливо разминуться, освободить друг другу проход. Эта невольная вежливая чечетка продолжалась довольно долго, пока наконец Пашка не догадался отступить в коридор, пропуская предупредительного толстячка. Тот впрочем оказался тоже догадлив и отступил на шаг вглубь кухни. Родионов не решался двигаться первым. Не двигался однако и незнакомец.

— А я оттуда! — неожиданно весело, с неуместной подмигивающей улыбочкой выкрикнул вдруг толстяк и ткнул пальцем куда-то в подполье.

— Из-под земли, что ли? — не отвечая на улыбку, хмуро сказал Родионов.

— Оттуда, где ходят вверх ногами, — загадочно пояснил незнакомец. — Кто под нами вверх ногами? А им кажется, наоборот, что это здесь все вверх ногами…

Родионов молча глядел на незнакомца. «Надо будет таблетку выпить», — подумал он.

— Ах да! — воскликнул толстячок, продолжая улыбаться и прицокивать подковками. — Мы ведь незнакомы, но я наслышан! Павел Петрович Родионов? Позвольте представиться — Борис Евгеньевич Сорт! Странная фамилия, не правда ли? А по-ихнему, по-тамошнему, — он снова ткнул пальцем в землю, — еще чуднее произносится: Серт!

Родионов стоял не шевелясь.

— Я, собственно, выходец из этой страны, — продолжал знакомиться Борис Евгеньевич, — но сами знаете, гонения, зажимы, поповщина эта, очереди за колбасой… Одним словом, пришлось уйти в изгнание. О, если бы рассказать вам всю мою жизнь!..

Родионов встревоженно шевельнулся, поморщился. Борис Евгеньевич чутко уловил эту перемену в его лице и поспешил исправиться:

— Ни слова, ни слова об этом! Я, собственно, приехал по делу, и дело это связано с вашим именем. Не угодно ли вам будет пройти в мою комнату. Дело довольно серьезное, требующее уединения и сосредоточенной работы мысли…

В «мою» комнату! — удивился Пашка, — откуда у него тут своя комната появилась?

— Я занимаю комнату моей покойной тетушки Клары Карловны Розенгольц, — как бы прочитав его мысли, тотчас объяснил Борис Евгеньевич. — Впрочем, я не претендую! — предупредительно замахал он рукой. — Я сегодня же съезжаю… Прошу вас, — с полупоклоном пропустил он вперед Родионова.

Комната была сыра и неуютна, в углу штабелем громоздились шкуры, больше никакой мебели в ней не было. На подоконнике стоял дорогой заграничный кейс.

— Видите ли, — продолжал Борис Евгеньевич Сорт, ласково трогая рукою кейс, — к вашей интеллектуальной собственности у нас проявлен некоторый коммерческий интерес. Ваше произведение…

— Если вы имеете в виду мою повесть, то она полностью выдумана, сконструирована и насквозь фальшива. — перебил Родионов. — Я думал написать о простодушии, о великой жизненной силе простодушия, а написал о дураке, об идиоте…

— Не скажите! Не скажите! — запротестовал Борис Евгеньевич. — Есть в ней нечто, что особенно ценится у нас. Романтизм этот, чувства… Сентиментальность эта… Впрочем, довольно предваряться, — Борис Евгеньевич заглянул Пашке в глаза и взгляд этот прожег его до мозжечка. — Наше агентство согласно вступить с вами в деловые, честные отношения. Вы продаете, мы покупаем. Недешево покупаем. Но дело в том, что тут все не совсем обычно. Мы покупаем не для того, чтобы издать это, а напротив, чтобы это никогда не издать…