Обнажённые ритмы
Шрифт:
АЛЛИЛУЙЯ
Хор молящихся
от Антил
до Ла-Платы,
как река,
что впадает и в небо и в море,
повторяет:
«Аллилуйя!»
О народ Америки,
мой род — от тебя,
я иду за тобой
и твержу для тебя:
«Аллилуйя!»
Сколько людей
на улицах,
все они и кричат,
и поют, и молчат
об одном:
«Аллилуйя!»
Люди,
их много,
голодных и сытых,
и все они
повторяют одно:
«Аллилуйя!»
Я шагаю по миру,
по бескрайнему миру.
Кто в пути
остановит меня?
В каждом шаге моем:
«Аллилуйя!»
Пусть черна моя кожа,
но суп я варю,
как и ты,
и дышу тем же воздухом,
что и ты,
моя белая сестра из Америки
и белая сестра из Европы:
та же вера у нас,
то же платье,
и вино из такой же грозди.
Скажем вместе с тобой:
«Аллилуйя!»
Сколько будет народу
на улицах,
на площадях,
когда выйдут все,
как один,
и как гром прогремит:
«Аллилуйя!»
Ильдефонсо Переда Вальдес
НЕВОЛЬНИЧИЙ КОРАБЛЬ
Как чёрный призрак грозовых ночей,
взрезая килем неподвижность вод,
в предчувствии грядущих грабежей
невольничий корабль скользит вперёд.
Невольничий корабль собрал под паруса
холодные ножи и чёрствые сердца.
Деревни негров спят во тьме тяжёлой,
насыщенной дыханием и дрожью.
Вдруг в тишине, густой и напряжённой,
заметил часовой корабль пиратский,
зловещий призрак, словно кара божья,
идёт для истребленья чёрной расы.
На воле негры надевали бусы
и украшали волосы цветами!
Теперь ярмо наденут им на шеи,
приставят к ним надсмотрщиков угрюмых
и в тёмных трюмах
сложат штабелями.
Не спят пираты, опасаясь мести;
с востока, погасив звезду на мачте,
восходит чёрная звезда, внушая страх.
Тут и храбрец невольно станет трусом,
пока корабль, гружённый чёрным грузом,
на мачте поднимает чёрный флаг.
ГИТАРА НЕГРОВ
Два негра на двух гитарах
играют, поют и плачут;
глаза их наполнены скорбью,
а губы в улыбке пляшут.
Ножи зубов их блестящих
кромсают песню на части,
и горше крепкого рома
настой их тоски по счастью.
Два негра в тоске по кандомбе
играют и плачут горько,
в их душах гремят тамтамы,
тревожно
гремят и гулко.И дробь барабанная топчет
надежду в сердцах усталых…
Два негра поют и плачут,
играя на двух гитарах…
КАНДОМБЕ
Дикие выкрики воздух кромсают,
с шорохом трав барабаны враждуют,
в чёрной ночи африканской печали,
брошенной грубо на землю чужую.
Деды когда-то видали кандомбе
у частоколов, при факелах красных,
и перед нами встаёт из преданий
и оживает красочный праздник.
В пене улыбок плывёт королева,
зонтик цветастый колышется гордо,
белые зубы сверкают во мраке,
словно распахнутый рот клавикордов.
И барабан исступлённо стучит,
звуки роняя, как звёзды в ночи.
О, колдовство фонарей захмелевших
в алом, клокочущем, пёстром кольце,
чёрные тени на стенах белёных,
белых, как зубы на чёрном лице!
Абель Ромео Кастильо
РОМАНС О СМУГЛОЙ ДЕВУШКЕ
Не блондинкой была и не рыжей,
а была она девочкой смуглой,
и как смоль были чёрные пряди
над коричневой шеей округлой.
Ни один виртуоз-парикмахер
их завить не сумел бы искусней.
И припух её рот белозубый,
словно пчёлами был искусан.
А девчонки с ней не дружили,
с этой самбой, с мулаткой этой,—
ведь они из семей приличных,
и к тому же белого цвета.
Не блондинкой была и не рыжей,
а была она смуглой девчонкой
и могла бы браслет, словно пояс,
застегнуть вокруг талии тонкой.
И, едва на лице умещаясь,
улыбались в ресницах глаза,
а вокруг неё бушевала
изумлённых восторгов гроза.
И сверкали молнии взглядов,
и шептались мужчины украдкой:
«Кто знаком с этой маленькой самбой?
Кто знаком с этой стройной мулаткой?»
Не блондинкой была и не рыжей,
а была она девочкой смуглой,
и печаль её душу томила
и тревожила горечью смутной.
Ей хотелось быть белой как сахар,
быть белее нарциссов и лилий,
чтобы кожу, как сок ананасный,
на рассвете лучи золотили.
Ах, не слышать бы клички обидной:
«Эй, мулатка! Эй, самба! Эй, нэгра!»
Ах, и ей бы слинять, как рубахе
побелеть бы от солнца и ветра!
Не блондинкой была и не рыжей,
а была она смуглой девчонкой,