Оболочка разума

Но больше всего ему не хотелось соприкасаться с хирургическими владениями отца чугунных утюгов и дубовых дверей. То есть Ивана Лукича.

– Он и я уже не сыновья. Мы отцы. Мы оба уважаемые люди.

Это была застарелая ревность. Двое великих не могут вместиться в одну экологическую нишу. И хотя слагать тосты на именинах и свадьбах гораздо приятнее, чем преть в душных президиумах, яд зависти неодолим. Тамаде кажется, что депутат забрал его законное, а депутату – что тамада вставляет ему в стул булавку, хотя и произносит тост в другом конце города по другому поводу. «Болтун золотозубый!»

– Ну как я туда пойду? Он же лопнет от перегрева, когда узнает. У нас граница на замке. Как с Турцией.

– А я уже не в Турции, – сказал доктор Петрович. – Я вылетел. Вы что, грома не слышали?

– Я два дня как из отпуска. До Еревана, понимаешь, гром слабоватый… Значит, любимый учитель любимого ученика… Вот это ха… А где же ты обосновался? Дают место в новом корпусе?

Доктор Рыжиков сказал, что в морге.

– Ха! – сморщился старый лев. – Это, конечно, не Ереван. Это даже не Дилижан. Это… Но, как сказал Диоген, вот уж несчастен тот, кто завтракает и обедает, когда это угодно Александру… Но тебе товарищ Франк может дать место в новом корпусе?

Это был осторожный вопрос конкурента.

Доктор Рыжиков осторожно ответил, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Этим он не отказывался от места под солнцем, но и не злоупотреблял товарищем Франком.

Доктор Тунянц молчаливо оценил это.

– Значит, она там захватила все? – сделал он глубокомысленный вывод.

– Кто? – сделал вид, что не разобрал, доктор Рыжиков.

– Дочь мягкой мебели и странгуляционной борозды. Двадцать лет назад, когда нас направили в эту больницу, я думал, что его сердце не сможет размягчить никто. Я предполагаю, что такое быть партизанским врачом в немецком тылу. Что там можно увидеть. Но потом нашелся тот, кто размягчил его сердце. Это ты, Юра. Ну, а потом удалось размягчить его мозг. Это уже ее удача… Может, и я на него похож, только не замечаю, Юра? Ты мне скажи смело.

– Пока, я думаю, нет, – сказал доктор Рыжиков, и доктор Тунянц знал, что он никогда не кривит.

– Ну и спасибо. Значит, теперь ты будешь завтракать и обедать, когда захочешь сам, а не Александр. Но обеды у тебя будут, конечно, скудные. Сначала, Юра. Потом разживешься. Но сначала наголодаешься, учти. Только я тебе не могу сказать, что опасней, быть голодным или быть сытым. Когда ты голоден – слишком много замечаешь, когда сыт – не замечаешь ничего. Ну ладно. Тебе не мои окаменелые мудрости нужны. И сам не маленький. Но пусть про тебя и старого скажут: жил на свете рыцарь бедный. Бедный – но рыцарь. Видишь, на тост потянуло. А мы с тобой еще по рюмочке не выпили. Я, Юра, тоже старый, только я никому не говорю. У меня радикулит и руки дрожать начинают. Зуб вырвать еще могу и пломбу вставить. Не первоклассную, конечно, и только дураки ко мне в очередь стоят. А челюсть протезировать я тебе молодого дам. Хочешь? Есть у меня один, сын простого сердца и ясного взгляда. Сулейман! – крикнул он в приоткрытую дверь.

Сначала в коридоре было тихо, потом послышались шаги. Раздался вежливый стук в дверь и голос: «Можно?»

– Заходи! – разрешил старый лев. – Вот это Сулейман, сын народа-брата. Он здесь от мафии скрылся. С него за место зубника в Баку тысячу рублей брали. А он бедняк, пришлось сюда поехать. Хочет накопить и вернуться. Но пока накопит, там будут брать по три тысячи. Или их там наконец передавят… У вас будет время и построить, и пооперировать вместе. Сулейман, побудь с нами. Вот это доктор Рыжиков.

Сулейман, получив разрешение старших, остался стоять у двери. Доктор Рыжиков оценил его красивый вытянутый долихоцефальный череп с короткой темной стрижкой и действительно ясный взгляд с глубоко затаенной искрой.

– У него глаз точный и рука добрая, – похвалил сына народа-брата старый лев.

Искра в глазах Сулеймана неуловимо прыгнула.

– Я бы даже сказал, что лично для меня он совсем армянин. И даже больше чем армянин. В нем течет такая же древняя персидская кровь… – Лев Христофорович традиционно перешел на тост. – Посмотри, какой античный череп. Мне кажется, он современник Гомера. Ну признайся, ходил ты в походы в войсках царя Дария?

Искра прыгнула снова.

– Юра, ты не подумай, он не такой кровожадный. Он мог у них быть только полковым лекарем. Универсалом, конечно. Рискованное было дело – лечить сердитых персов. Ассирийцев. Сулейман, можешь тоже сказать что-нибудь. Как самый древний среди нас. Ха!

26

Хорошо, что у доктора Рыжикова были здоровы почки и прочее. Иначе урологи полезли бы к нему в мочевой пузырь, когда он пришел просить у них списанный операторский стол.

Но бог миловал. Их сестра-хозяйка долго и сердито гремела ключами в подвале, светила спичками и чертыхалась на перегоревшую лампочку и на доктора Рыжикова, наконец по частям стала выносить стол. Доктор Рыжиков нес его на спине через больничный сад тоже частями: в один прием – спинку, в другой – коряжистую ногу. Под их тяжестью раскланивался со знакомыми врачами и медсестрами. Когда у него появилась первая собственная каморка под ключом в сырой новостройке, он открыл в себе новое качество. Он стал Плюшкиным. Чего он только не тащил через больничный двор под «солдатушки, бравы ребятушки, а кто ваши жены?»! В местных больницах на выездах он выпрашивал все, что плохо лежало. Особенно ему нравились операционные инструменты из ленд-лизовских передач. То ли по законам военного времени, то ли еще почему, они были на редкость прочны и долежались в каптерках до наших дней в прекрасном состоянии. Английскими костными кусачками с рифленой рукояткой он просто гордился, а в местной больнице нашел их в куче хлама в кладовке, где выспросил разрешение порыться.

Это было блаженное чувство хозяина, до сих пор неведомое ему даже в собственном доме.

Стол был простейший, он дошел к нам через головы минздравов и правительств со времен великого Пирогова. Он не был украшен блестящими ручками и штурвальчиками, из-за которых операторские столы теперь похожи на станки с программным управлением. Со стороны казалось, что доктор Рыжиков несет гладильную доску.

Донеся ее до любимых дверей, он увидел на своем пути трех мрачных ангелов.

– Сантехники мы, – сказали они исподлобья. – Трубы надо крутить?

Доктор Петрович обрадовался и закрутился под доской, пытаясь снять ее.

– Наконец-то, сантехники, ангелы! Прилетели, родимые! Вы каким путем, через Африку или Австралию?

Три ангела мрачно переглянулись и пожали плечами, показывая, что еще ждать от контуженого доктора.

– А что?

– А то, голубчики крылатые, что мы вас вызывали, когда еще к отделке не приступали. В незапамятные времена… Вылетев из Африки в апреле к берегам отеческой земли…

– Какой апрель? – насторожился старший, поскольку на дворе стояло лето. – Чего-чего?

– Ну ладно, – сжалился доктор Петрович над их наморщенными лбами. – Нам нужен локтевой кран и кислородная разводка отсюда, мы здесь будочку пристроим, чтобы баллоны внутрь не заволакивать.

– Да мы в колхозе были! – перешли к оправданиям ангелы. – Технику для уборки готовили. Тока, зерносушилки… Там знаете возни сколько? Чего вы…

Все трое были в аккуратных синих новеньких халатах, а старший – в шляпе, которую он, объясняясь, приподнимал. Последовав за доктором Петровичем, они отмерили рулеткой расстояние от крана до втыка, обсчитали коридор, обменялись многозначительными взглядами и зачесали в затылках.